Рита добилась своего: суд вынес решение о раздельном жительстве супругов. Сама она осталась с Ингрид и ребенком на Ленсфилд-роуд, а Боб вернулся в свою комнату в колледже.
Тоби немедленно поехал в Кембридж и застал Боба в ужасном состоянии. Никогда прежде не доводилось ему видеть, чтобы взрослый мужчина плакал, и от этого зрелища ему стало не по себе.
— Тоб, до этого я на женщину в жизни руки не поднял. Но она заладила: «Эйдриан, Эйдриан, Эйдриан», а девочка заходилась от крика, и, если она подаст на развод, я потеряю Эстеллу навсегда. Мне этого не вынести. После такого приговора девочку, безусловно, отдадут ей, а если бы даже отдали мне, что я бы стал с нею делать? В колледже со мною держатся очень порядочно. И все-таки я не хожу обедать в нашу столовую, затаился в своей норе, как мышь. Но так же не может продолжаться до бесконечности.
Тоби полез в шкаф и дал Бобу выпить — он просто не знал, что еще можно для него сделать. У Боба оказался изрядный запас виски.
— Поверь, на меня нашло какое-то помрачение. Только и помню, как врезал ей первый раз, а дальше — хоть убей, ничего вспомнить не могу. Чувствую себя форменным чудовищем. И так, наверное, будет до самой смерти.
Тоби медленно выговорил:
— Все мы знали, что в конце концов она доиграется. И беспокоились за тебя. А Эйдриану вообще пришлось дать задний ход.
— Бог свидетель, я Эйдриана не виню. Рита просто на нем помешалась.
— По-моему, тебе надо помаленьку вылезать на свет божий, и пропади все пропадом!
— Единственное, что она может сейчас предъявить, это парочку синяков. Ой, не могу. Господи, если б можно было повернуть время вспять! Да я ради этого готов глаза выплакать. И понимаешь, я ведь не был под мухой, ничего похожего, дело было после завтрака, я как раз уходил в лабораторию. Теперь мне все это кажется каким-то кошмаром, — добавил он, что прозвучало не слишком оригинально.
Тоби протянул ему платок, и Боб оторопело уставился на него, словно это какая-то окаменелость и он не знает, что с нею делать. Однако в конце концов использовал платок по прямому назначению, а затем пошел ополоснуть лицо. Вернувшись, он налил себе пальца на три виски и выпил, не разбавив. Он предложил виски и Тоби, а затем снова заговорил о своей беде.
— Совершенно не могу сосредоточиться на работе. Один эксперимент уже загубил. Чувствую, что мне из этого не выкарабкаться.
— Послушай, — сказал Тоби, — люди же знают, что она сама нарывалась на скандал. Но если ты даже допустишь, чтобы история эта испортила тебе жизнь, никак нельзя, чтобы она погубила твою карьеру.
Он сказал это с такой необычной для него горячностью, что Боб взглянул на него изумленно, позабыв на миг о своем горе.
— Да нет, не испортит, это же не навечно. Но сейчас… Ох, дьявольщина, знал бы ты, какой свиньей я себя чувствую. Мне все кажется, это натворил не я, а кто-то другой.
— Понимаю, каково тебе. Но со временем это пройдет. Должно пройти.
— Ну да! — угрюмо возразил Боб. — Скажешь тоже.
Выяснив, что у Боба целый день не было во рту ни крошки, Тоби повел его в маленькое кафе на одной из боковых улочек. К его удовольствию, Боб набросился на еду и стал поглощать ее с волчьим аппетитом, словно только это и было у него на уме.
— Вон сколько я съел, — сказал он под конец. — Видно, этого-то мне и надо было.
Один из сотрудников лаборатории, случайно заскочивший в кафе, поздоровался с ним приветливо, как ни в чем не бывало. Боб в ответ поднял руку и улыбнулся вымученной полуулыбкой.
Когда они кончили есть и закурили, он спросил Тоби:
— А что думает Мейзи?
— После того как я узнал о твоих делах, мы с ней еще не виделись. Но могу точно сказать: она думает так же, как и все. Слушай, зря ты вообразил себя каким-то прокаженным. От этого тебя еще больше развозит. Надо как-то собраться, понимаешь?
— Прямо не знаю, как буду смотреть Мейзи в глаза.
— Можешь на нее положиться, как на каменную гору, — объявил Тоби, хотя вовсе не был в этом уверен. Он-то знал, чью сторону она примет, кому бессознательно будет сочувствовать. — Она понимает, что к чему.