Остальные три фотографии были тремя видами одного и того же объекта. С трех сторон. В трех видах. В трех проекциях.
Отрезанная голова висит на волосах, удерживаемая рукой в черной кожаной перчатке. Она же лежит на каких-то досках — вид снизу. Так что хорошо различим неровный срез шеи, обрубок гортани, красно-синие срезы мышц и залитый кровью разрубленный шейный позвонок. На третьей — мертвая голова была не без изящества расположена на газетном листе на фоне картонной серо-желтой коробки.
Пашков почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Мелькнула мысль, что за такие картинки можно было бы запросить с создателей фильмов ужаса хорошие деньги. Увиденное им было по-настоящему страшно. Он взял полную рюмку и выпил ее одним махом.
— Кто его? — спросил Пашков, едва переведя дыхание.
— А оно тебе надо?
— Кто? — переспросил гость, глядя в глаза хозяину.
Немало повидавший на своем веку бизнесмен Большаков дрогнул. Подобный взгляд он видел у отморозков, являвшихся к нему за данью. Таких приходилось отваживать, напрягая охрану, «крышу» и прочих, получавших немалые деньги за то, что охраняли его и его бизнес. Иногда парней с такими глазами находили в оврагах, или они «всплывали» из-под снега. Но Виталик… Выпил, наверное. Творческая личность, впечатлительный. Да просто шок у него. Такое увидеть мало кому пожелаешь. Он даже пожалел, что принес эти снимки.
Внезапно Большаков почувствовал сильное и мало чем оправданное желание причинить боль этому человеку. Этому парню… Хотя какой же он парень? Мужик. С Васькой они ровесники, значит, примерно тридцать пять, плюс минус год. Блин! Были ровесники. Сидит себе, крапает книжки, за которые платят гроши. Ну а чего — есть среди издателей идиоты! Им самим кушать хочется. У них тоже семьи есть. Это тебе не при Сталине-Брежневе, когда платили очень даже огромадные деньги за идеологию. Нынче идеология на хрен никому не нужна! Только на выборах. Вот и собачься теперь, бегай как наскипидаренный, стучи по клавишам, выдавливай, а за это тебе — на! Гроши! На тебе наживутся другие, кто пошустрей да поухватистее. А твоя бедность — это, братан, плата за покой. Потому что никому ты не нужен. Ни издателю, ни государству, ни бандитам. Потому что взять с тебя, кроме твоего дерьма, нечего.
— Украли Ваську. За выкуп. Чеченцы. Гады…
— И что?
— А то! Знаешь, сколько запросили? Семь миллионов! Долларов — не рублей! Я сначала не поверил. Ну, круто же очень! Как считаешь?
— Без меры, — кивнув, согласился Пашков.
— Вот и я так посчитал. Ну, прислали мне… Фотку видел? Плохо, что говорить. Вот такое дело. Думал, поторгуемся, а пока…
Большаков не договорил. Что за «пока», понятно — есть люди, которые поработают и найдут брата. Но вдруг, разом, он почувствовал, что не хочет, нет у него сил, чтобы выплескивать свое дерьмо на этого парня. На всю жизнь, наверное, Пашков останется для него мальчишкой. Когда он сам заканчивал школу, Васька был в первом классе и Виталик с ним. Пацанва, шелупонь. Васька был, конечно, балбес. Лыжи, спорт всякий, бокс. Вечно рожа взъерошенная, волосы слипшиеся, потные. А этот… Очкарик, маменькин-папенькин сынок. Почему они и корешились-то. Васька у него постоянно списывал, но зато на переменах или там на улице прикрывал. Вроде как «крышей» был. А такое не забывается. Этот, понятно, в писаки вышел. Ну а что ему, хлюпику, еще было делать? Не с кулаками же на ларьки идти! Ни кулаков и ни хрена такого. Да и с талантом так себе. Бог много не дал. А Васька при деле. При деньгах. И вообще. Но все же общались. И вот пришел сегодня. Без гонора. Но и без унизительной жалости. Без соплей.
Во многом Иван Николаевич сделал свою карьеру благодаря тому, что умел чувствовать людей и делать из этого соответствующие выводы. С кем поделиться, кого ободрать, кому пообещать, кого на работу взять, с кем можно рассчитаться подарком, кому поулыбаться, перед кем прогнуться. Жизнь такая! И он в нее вписался. Так он сам считал до последнего времени. Многие так считают до сих пор.
Пашков же, бывший дружок его младшего брата, говорил без гонора и спрашивал без бабского садо-мазохистского интереса. По-мужски спрашивал. И при этом не хотел влезать в душу, не пристраивался к деньгам и не подлаживался. Ему можно было ответить честно. Ну хоть кому-то, в конце концов, надо!