Идеальным слушателем была Ира. Она хохотала открыто и радостно, отзываясь на каждую искорку смеха, по смотрела при этом на Юрку с таким восторгом и обожанием, словно все это рассказывал он.
— Откуда он только эти анекдоты берет! — сказала жена. — Весь вечер может рассказывать…
Нина вдруг резко вскинула голову и уставилась мне и глаза:
— Скажи честно: до меня противно дотрагиваться?
Я удивленно посмотрел на нее:
— Ты что, с ума сошла?
Она с вызовом сказала:
— Я же знаю, что я полутруп.
Я не нашелся что ответить, — у нее была чисто женская страсть к преувеличениям. Она настаивала:
— Ну скажи честно: о чем ты сейчас думаешь?
— Честно?
Я переспросил, просто чтобы выиграть время, найти хоть какую–нибудь фразу, которая ее убедит.
— Да.
Я ответил, глядя ей прямо в глаза:
— Думаю, есть ли на этом этаже еще одна свободная комната.
— Гошка, ты с ума сошел…
— Ты же просила — честно… Погоди минуту, спрошу у Сашки.
От неожиданности она присмирела. Я сказал:
— Подожди минуту — спрошу у Сашки.
Она испугалась:
— Гошка, что он подумает? Перестань….
Я отмахнулся, вызвал Сашку в коридор и спросил:
— Старик, что у нее?
— То же самое, — сказал он, — болезнь Ковача. Только у нее пока одна неделя.
— Значит, то же самое…
Он кивнул спокойно.
Я не удивился и не возмутился: это было не равнодушие, а обычный профессионализм. Нельзя работать со смертью, не привыкнув к ней, как нельзя, например, работать в Заполярье, не привыкнув к морозам.
Мы вернулись в комнату. Я подошел к Нине и с досадой проговорил:
— Нету тут ни черта!
Она с тревогой взяла меня за руку:
— Гошка, ты с ума сошел! Что ты ему там наговорил?
— Не бойся, ничего страшного.
Она недоверчиво посмотрела на меня. Все было в порядке: она опять стала женщиной, нормальной женщиной, боящейся за свою репутацию…
Мы снова присоединились к компании. Нина попросила у Иры зеркальце и долго старалась уместить лицо в маленьком круглом стеклышке.
Муж Колька прервал очередной анекдот, чтобы сказать какую–то банальность насчет ее якобы опухших губ, по на сей раз успеха не имел. Ира сказала ему, что порядочные люди таких вещей не замечают, а жена заметила, что именинниц всегда целуют, чтобы пожелать им счастья.
— Законный обычаи! — возликовал муж Колька и полез целоваться.
— Вот видите? — удовлетворенно проговорила жена. — Он такой всегда вывернется!
Сашка глянул на часы и что–то озабоченно шепнул Ире. А уж она твердо объявила вслух, что пора кончать, потому что время!
Я посмотрел вокруг — беспорядок был, как у меня дома. Но девушки во главе с Ирой в пять минут аккуратно замели следы нашего незаконного торжества, и комната снова стала безликим врачебным кабинетом, которому только сверкающие никеля бормашины придавали страшноватую праздничность.
Девушки разобрали свои халаты и рубашки, выставили нас в коридор, а когда мы вернулись, царевны уже снова были лягушками…
И опять мы осторожно спускались по лестнице, страхуя друг друга в темноте. В правой руке я нес сумку, стараясь, чтобы не звякала теперь уже пустая посуда. Нина взяла меня под руку, тихо засмеялась и сказала:
— Ты меня, наверное, принимаешь бог знает за кого.
Она положила руку на мое плечо и шепнула хитро и ласково:
— Я где–то читала, что в шторм, чтобы не было страшно, надо поцеловаться с моряком.
Я это понял гораздо раньше, но все–таки спросил, стараясь придать голосу романтический оттенок горечи:
— Значит, я всего только моряк?
Она ответила:
— Ты очень хороший моряк.
Я осторожно обнял ее левой рукой, почувствовал сквозь халат ее исхудавшее тело — и вдруг меня качнула настоящая горечь, чувство собственного бессилия, та правда, которую мы так старательно не пускали в белую комнату с бормашиной. Неужели и Юрка, и она…
«Некоторый эффект…»
На втором этаже наша компания расслоилась: больные пошли в свои палаты, Сашка — дежурить в ординаторскую, а мы постепенно просочились на улицу.
Я вытащил из кустов чемодан, и мы сложили туда Юркино обмундирование и платья девушек.
В парке было тихо, тишина и покой — сейчас, ночью, город сюда не доставал. Юркин корпус светился несколькими окнами, и, пока мы шли к воротам, два из них погасли. Деревья все гуще обступали приземистую трехэтажную постройку, чернели над крышей. И, казалось, еще немного — и весь корпус растворится в этом окружающем и обволакивающем покое, в деревьях и облаках, и последнее светящееся окно исчезнет бесследно, как падающая звезда в черном небе.