Какой–то парень, сидевший наискосок от нас, читал «Экран» с Симоной Синьоре во всю обложку. Светлана спросила, хожу ли я на фестиваль французских фильмов. Я ответил, что не хожу — потом все стоящее прокрутят в Доме журналиста.
Она сказала:
— У нас девочки вчера шесть часов стояли за билетами.
Я удивился:
— И ты стояла?
— Я не могла, у меня был кружок.
— А если бы не кружок?
Она виновато пожала плечами:
— Но ведь это же очень интересно… Неужели ты не хотел бы посмотреть?
Я молча улыбнулся. Пожалуй, в этой мелочи разница сказывалась больше, чем в годах?
Хотел бы? В принципе, конечно, хотел — почему ж не посмотреть? Но шесть часов стоять в очереди ради того, чтобы услышать, как героиню назовут не Машей, а Мари, увидеть, как мрачный парень в берете пьет у стойки красное вино, как красивая девчонка с парижским изяществом сбрасывает платье за прозрачной ширмочкой…
Мы доехали до площади Революции, и вагон сразу наполнился завсегдатаями, работниками и гостями полночного центра.
Вошла пара, усталая и праздничная, у женщины из приоткрытой сумки торчал длинный каблук с металлическим колпачком на конце.
Вошел известный актер, легко опустил на мягкую скамью свое крупное тело и так же легко перебросил с руки на колени дорогой, с голубоватым отливом макинтош. Лицо у него было простоватое, на сцене он обычно играл дураков. Но здесь он сидел широко и красиво, полный кастовой величественности.
Вошли ночные ремонтники, в чумазых спецовках, с ведрами и брезентовыми сумками, из которых торчали зубы гаечных ключей. Они сели особняком, стараясь не прислоняться к соседям.
Вошел, пошатываясь, пьяный, случайно миновавший ненадежный к ночи заслон на контроле.
— А я что? Я такой же советский человек! — сказал он мне. Видимо, фраза готовилась для контролерши, и пьянчуге жаль было, чтобы такая уйма умственного труда пропала впустую. Я с ним полностью согласился, он сел в угол и заснул.
И еще вошли влюбленные, одинокие влюбленные — осколки парочек, ребята и девчонки, измученные людностью города, подъездами и скверами, обиженные на ночь, которая развела их, вместо того чтобы соединить…
Несколько секунд мы молча привыкали к этому новому, людному вагону. Я смотрел по сторонам, и Светлана тоже смотрела: смотрела на актера, на пьяницу, на усталые, измученные лица влюбленных, смотрела со своей обычной кроткой доброжелательностью — даже на пьяницу. И, наверное, она, как и я, понимала, что вот это актер, а это пьяный, а это влюбленные. Но мы с ней видели разные вещи. Потому что сквозь неощутимую стену, отделявшую ее от людей, не проникало ни тщеславие, ни опьянение, ни страсть.
Я спросил:
— Проводить тебя?
Она вежливо покачала головой:
— Не надо, я ведь рядом с метро.
И вдруг попросила:
— Можно, я сама тебя провожу?
Я немного подумал.
— А что я с тобой потом буду делать? Ведь не бросить тебя одну ночью на улице?
Она мягко возразила:
— Я очень люблю ночью ходить по городу… Мы вышли из вагона, и эскалатор, плавный, как время, поднял нас наверх. Мы пошли не быстро, спокойным вечерним шагом, рядом и не рядом — я ее даже под руку не взял. Это было приятно и забавно — идти ночью по городу с девочкой, которую даже под руку не берешь. Последний раз я так гулял, наверное, классе в девятом — я был парень нахальный и взрослел быстро…
От этих воспоминаний я размяк и то и дело улыбался про себя.
Светлана сказала:
— А я почему–то думала, что ты старый и очень строгий.
Я ответил:
— А я и на самом деле старый и очень строгий… Кстати, с чего это ты вдруг обо мне думала?
Она несмело подняла глаза:
— Но я же читала твои фельетоны.
Я удивился:
— Ты читаешь газеты?
Она улыбнулась:
— Конечно.
— «Пионерскую правду»?
Она снова улыбнулась:
— Нет.
— А зачем?
— Мне интересно.
И, чуть помолчав, сказала застенчиво:
— Знаешь, как я тебе завидую! По–моему, это самая интересная работа.
Я засмеялся.
Она спросила:
— Почему ты смеешься? Она ведь, правда, самая романтичная.
Я ответил:
— Фельетонист? Да — не считая ассенизатора.
Она промолчала. Наверное, «ассенизатор» было для нее словом ругательным.
Мы дошли до перекрестка, и я остановился. Светлана спросила:
— Разве ты здесь живешь?
Я сказал, что живу дальше, но что наша улица ночью слишком темна для хороших девочек. Она, по–моему, немного огорчилась, но ничего не возразила — слишком сильна была привычка слушаться взрослых.