И глаза он открывал нечасто. А когда открывал, смотрел поверх и мимо наших лиц, ища единственно нужное ему лицо. И находил: Ира, не имевшая никакого законного права на место за ширмой, все–таки протискивалась в тесный белый закуток и всегда изловчалась стать именно там, куда упадет Юркин, уже нелегко ему достающийся, взгляд…
В другом конце коридора, возле бокса, где умирал доктор наук, творилась такая же печальная и беспомощная суета, так же заламывали пальцы женщины, и мать, горбоносая неряшливая старуха, с рычащим стоном прижимала кулаки к седым бровям.
Сейчас они были равны — знаменитый ученый и рядовой инженер. Неравенство, уже безразличное обоим, восстановится позже, когда одновременно или почти одновременно будут напечатаны два некролога, но один в «Известиях», а другой в институтской многотиражке двухполоске половинного формата, которую делают две штатные единицы: добывающий стаж мальчишка–литсотрудник и ошалевший от типографских хлопот ответственный секретарь.
В белом закутке, где стояла Юркина кровать, не было душно но не было душно для нас. Открыли настежь окно, и воздуха стало совсем много — но опять для нас, стоявших рядом. А Юрка, как утопающий, делал свои последние судорожные глотки.
У кровати поставили стул для законной жены. Ho Рита, бледная, с трясущимися губами, продолжала стоять. Схватив за рукав халата пожилую санитарку, она умоляла хоть как–нибудь помочь Юрке, хоть какой–нибудь укол…
— Какой уж тут, милая, укол, — вздыхала нянечка, а потом спросила, есть ли дети. Она работала в больнице уже лет тридцать, насмотрелась разных смертей и привыкла думать не о тех, кто уходит, а о тех, кто остается. Вот и сейчас она жалела не столько Юрку, сколько Риту.
Я услышал за спиной тихий стон, оглянулся и увидел Иру. Она стояла чуть в отдалении, наклонясь вперед, неотрывно глядя на Юрку. И каждая его судорога повторялась у нее на лице.
Он хватал губами воздух, и она хватала, и задыхалась вместе с ним, и бешеным усилием словно помогала ему протиснуть еще один жалкий глоток в уже бессильные легкие. А когда ему вдруг удавался вдох, она облегченно прикрывала глаза, чтобы через две–три секунды снова корчиться от удушья…
Молодая медсестра зашла к нам за ширму, быстрым профессиональным взглядом посмотрела на Юрку, на Риту и тихо сказала мне:
— Может, увели бы жену? Чего ей зря мучиться?
Но пожилая нянечка, услыхав, ответила сурово:
— Это зачем ее уводить? Она — жена!
Юрка дернулся на постели, громко захрипел. И я вдруг увидел, что положение у кровати изменилось.
Рита, отшатнувшись, вцепилась в мой рукав, готовая закричать от страха, от жалости, от Юркиной боли.
А у самой кровати на коленях стояла Ира.
В ее позе не было ничего молитвенного, просто на коленях ей было удобней, чем на стуле, и ближе к Юрке, к его мучающемуся лицу.
Она что–то шептала, ласково уговаривала, гладила уже почти не принадлежащую ему руку…
— Юрик, ну потерпи, ну немножко, еще, чуть–чуть… — услышал я ее странный шепот и заставил себя не слушать — сейчас никто не имел права красть у Юрки только ему принадлежащие слова.
Старуха санитарка, видно, тоже поняла это и, обняв Риту за плечи, повела ее куда–то, приговаривая:
— Пойдем, милая, пойдем… Водички тебе дам, лекарства дам…
Хотел уйти и я. Но, повернувшись, увидел, что уже не надо.
Юрка больше не хрипел. Он лежал неподвижно, спокойно — как больной, прорвавшийся наконец сквозь кошмары бреда к нормальному человеческому сну.
Ира посмотрела на его лицо, глубоко и, свободно вздохнула и вдруг улыбнулась облегченной, почти счастливой улыбкой. Потом закрыла глаза и, прямо с колен, медленно, боком опустилась на пол, на истертый затоптанный линолеум.
Я поднял ее на руки и отнес на стоявший в коридоре диван — продавленный, под белым балахоном. Я нес ее осторожно, чтобы не разбудить, и ноша эта не были тяжелой.
Подошел Сашка, сестра принесла нашатырь. Но Сашка сказал, что не надо, что она просто спит, и пускай спит…
…Никогда раньше я не знал, какая это страшная штука — похороны. Так уж вышло, что никогда раньше мне не приходилось хоронить ни друзей, ни родных. Я и не знал, что смерть человека не кончается для близких собственно смертью, а длится еще несколько дней и влечет массу оскорбительных своей примитивностью практических хлопот.
Я отвез Риту домой и сказал, что все необходимое сделаю сам. Она ничего на это не ответила — она только ревела и говорила, что виновата перед Юркой, что, раз он любил ту женщину, она должна была сама уйти и дать, ему свободу, а так она, именно она испортила ему последний год жизни…