— У нее и была болезнь Ковача, — глухо ответил Сашка.
— Тогда как же она выздоровела? — спросил я ошеломленно и обрадованно.
Сашка сказал:
— А я ей тоже вводил препарат Егорова. Юрию и ей одновременно. Только у нее была вторая неделя болезни, а у Юры уже шестая.
…Я не знаю, как работает мозг — все эти миллиарды мудрых стремительных клеток. Но, наверное, работает мгновенно, потому что мгновение спустя я уже знал все, что случилось, и все, что случится, или почти все…
Но у мозга свои мгновенные орбиты, а у жизни свои пути. И все, что я делал потом, я делал так, словно конец дороги внезапно не высветила забежавшая вперед мысль.
И разговор мой с Сашкой шел по железным законам разговора. Я задал все вопросы, которые мог бы и не задавать, и напряженно ждал ответа, как школьник, который верно решил задачку и сам знает, что верно, но все–таки с трепетом заглядывает в конец, учебника. Только школьник мечтает, чтобы сошлось с ответом. А я мечтал ошибиться.
Я спросил:
— А ты уверен, что это была болезнь Ковача?
— Классический случай, — сказал Сашка. — Ни одного отклонения от нормы.
— И уверен, что помог именно этот препарат?
Он ответил:
— Я — уверен.
— А кто не уверен?
Он пожал плечами:
— Не знаю… Думаю, что в Институте Палешана не будут уверены.
— А почему ты уверен? Могла быть просто случайность. Ведь препарат уже испытывался.
Сашка сказал:
— Это второй случаи. Я ходил в министерство, мне там в архиве нашли протоколы испытаний.
Я кивнул:
— Ну, знаю. Я про это даже писал.
Я сказал так, и мне сразу стало свободней. Это было самое трудное, что надо было сказать Сашке, и, наверное, какое–то защитное устройство в мозгу сработало автоматически, выбросив эту фразу в самый легкий момент: вот так, между делом.
— Я читал, — сказал Сашка.
— Погоди, — вспомнил я. — Но ведь тогда препарат вообще не испытывали на болезнь Ковача. Тогда пробовали на лейкоз, и он никому не помог.
— Одному помог, — сказал Сашка.
— Ну, помню. Но ведь там было написано, что картина болезни нетипична!
Я все–таки задал этот вопрос, хотя заранее знал, что ответит Сашка, будто мы играли уже читанную пьесу.
Он и ответил:
— Для лейкоза нетипична. Потому что это и не был лейкоз. Я нашел историю болезни — типичная болезнь Ковача. Тогда ее еще мало кто выделял.
— Где нашел? — спросил я.
— Вот там, в архиве.
— Неужели хранят до сих пор?
— Хранят, — с некоторым недоумением ответил Сашка. Он не мог понять, зачем я все это спрашиваю.
Я и сам не мог понять, на кой черт мне сейчас понадобились все эти детали, но и еще спросил автоматически:
— А вы тоже храните истории болезни?
Сашка сказал:
— Храним.
— А знаешь, — вдруг сообразил я, — ведь мне дал препарат Леонтьев из Института Палешана. Сами зарубили, а мне рекомендовал. Значит, все–таки надеялся?
Сашка пожал плечами:
— Одно могу сказать — судя по протоколам, испытания были проведены халтурно. Методика не выдерживалась, группу подбирали без учета противопоказаний. Да и вообще… Человек же выздоровел! Обязаны были тянуть за нитку.
Я напомнил:
— Один из сорока восьми.
Сашка сказал:
— Ну и что? Когда лиодин впервые испытывали, он помог одному из ста. Потом еще четыре серии провели, пока точно не нащупали область применения.
Я кивнул — я его понял. Но Сашка, на всякий случай, еще пояснил:
— Обычно новые препараты предположительно активны против целой группы болезней. Это как стрельба по стае — в кого–нибудь да попадешь.
Мы молчали немного, и я задал вопрос, в принципе слишком наивный для журналиста.
— Слушай, — спросил я, — зачем они это сделали?
— Им было выгодно, — ответил Сашка. — Они ведь свой препарат готовят, уже разрекламировали.
Мы опять замолчали, на этот раз надолго. Тут только я сообразил, что мы с ним все время идем, дошли уже до Маяковской. Почему мы свернули именно сюда, я не понял: уж слишком не вязался наш разговор с вечерней толкотней улицы Горького.
У входа в «Софию» очереди не было, и даже двери были приоткрыты. Я предложил:
— Выпьем?
Он качнул головой:
— Неохота…
И вдруг мне пришло в голову: а что значит это «неохота»?
Неохота выпить или неохота со мной? Тогда я спокойно спросил:
— Выходит, если бы начать вовремя, Юрка мог бы жить?
Сашка ответил:
— Не только он один.
…А гром не грянул, и земля не разверзлась, и я не трахнулся головой о ближнюю стену — о серую штукатурку, еще чистую после ремонта. И, узнав, что я убийца, я убийцей себя не почувствовал. Слишком страшна и реальна была смерть Юрки — белый тупик в конце коридора, вспухшие губы на истонченном лице, последняя борьба за воздух… Слишком неотвратимо все это накатывалось, слишком было от земли и от вечности, чтобы теперь я мог поверить в злое могущество газетного листа…