11. 1/2 ОСТАНЬСЯ
«Будь настойчива, и ничего не бойся. Я же с тобой, что может случиться?» - моя память хранила его голос, благодаря этому, я могу слышать его в своей голове.
***
Сидя в позе лотоса на кушетке, которую для меня организовал мой лечащий врач, я смотрю, как мед-сестра устанавливает капельницу Игиту. Она сказала, что это обезболивающее. Еще сказала, что если пациент ничего не говорит, это не значит, что он ничего не чувствует. Дождавшись, когда она уйдет, я слезла с койки и заняла свое место в кресле. Трогать его сейчас я боялась, ведь из руки торчит игла от капельницы. Боюсь навредить ему. Боюсь потерять. Боюсь не увидеть больше его теплый взгляд.
- Всевышний, мне страшно. Знаю, как Ты любишь хороших людей, но умоляю, оставь его. Оставь Игита со мной и ребенком, не забирай его у нас, - единственный с кем я могу спокойно говорить - это Бог. Лишь Он знает, как тяжело мне дается это расставание.
У меня за спиной послышался звук открывающейся двери. Обернувшись, я увидела врача Игита. Заур Магомедович глянул на меня недовольным взглядом, подошел и проверил капельницу. Что-то записал в больничный лист Игита. Затем молча взял мой лист, прошелся по нему взглядом, хмурясь, посмотрел на меня и снова на лист. Зауру Магомедовичу на вид было лет 50-ть, взрослый мужчина, с сединой, проступающей на висках. Не сказала бы, что он казался дряблым, наоборот, для своего возраста он был очень даже спортивно сложен. Видно, что ведет активный и здоровый образ жизни, мудрые глаза, зеленые, как и у сына. Он был высоким, и поэтому для того, чтобы видеть его лицо мне пришлось запрокинуть голову назад.
- Все в порядке, доктор? – первая прервала молчание я.
- Если не учитывать, что в палате моего пациента поселился пациент моего сына, то дела вполне удовлетворительны, - сумбурно произнес доктор.
- Вам не нравится такой расклад?
- Мне есть чем быть не довольным, барышня, - он сел на краешек моей кушетки и внимательно вгляделся в меня.
Его мудрые глаза блуждали по моему лицу, будто бы он искал что-то. Но что? Определенно и сын, и отец оставались для меня большой загадкой. Абсолютно не понимаю их взглядов и действий. Толи они чрезмерно самоуверенны, толи мне на фоне нервов видится больше, чем есть на самом деле.
- Могу я спросить, - начал разговор доктор, - в вашем больничном листе не указанно отчество. Почему?
- Какое это имеет отношение к лечению? – мой голос отозвался слишком резкими нотами, надо взять себя в руки.
- А фамилия, могу я узнать вашу девичью фамилию? – продолжал он задавать странные вопросы.
- Послушайте, Заур Магомедович, я понимаю, что вы врач моего мужа и все такое, но мои личные данные вас никаким боком не касаются. Это мне известно точно!
- Вы напоминаете мне кого-то, я хочу понять кого.
- Если вам станет легче, то увидев вашего сына, я подумала о том же. Мне казалось, я его тоже знаю, но Рамис Заурович убедил меня в том, что мы не знакомы. Так что навряд-ли нас с вами что либо связывает.
- Может быть, я знавал ваших родителей…
- Поверьте, вам стоит быть счастливым, что вы не знакомы с моей матерью, - тихо сказала я.
- А как же отец? – так же тихо, в тон мне, спросил доктор.
- Я не знала своего отца, в моем свидетельстве в этой графе прочерк. У меня от этого человека только цвет глаз, больше ничего. Но почему-то именно я больше всех напоминала матери его образ, - я не хотела больше ничего говорить, хочу, чтобы он ушел и оставил меня с Игитом в покое.
Я отвернулась от него, давая понять, что разговор окончен. Зачем я только рассказала об отце? Почему позволила абсолютно постороннему человеку капнуть глубже, в этой темной истории? Пока я вела порицательную беседу сама с собой, врач тихо ушел. Об этом оповестил щелчок двери. Расслабившись, я откинулась на спинку кресла. Правда была в том, что я действительно ничего не знаю о своем отце. Мать не дала мне его отчества, а после официального расторжения брака, лишила всех дочерей его фамилии, дав нам свою девичью. Так я стала Саидовой. Мы росли в странных условиях: мать никогда не работала, но деньги у нее были всегда. На себя. Она была «королевой бала», красивая одежда, дорогой парфюм и все в этом духе. Мы с сестрами в это время сидели дома, донашивали непонятно чье тряпье и не могли ни на что жаловаться. Не было права голоса. А если кто-то осмелится что-либо возразить против – того ожидало суровое наказание. Она держала нас в страхе, не скрывая своей ненависти, особенно ко мне. Меня она могла ударить, дать оплеуху, поцарапать – за просто так. И казалось, ей доставляло это удовольствие. Я боялась ее, и тихо ненавидела. Но моя старшая сестра – моя защитница – моя спасительница, я на всю жизнь останусь перед ней в долгу, выступала в нашем доме в роли главной мятежницы. Когда мне было 11-ть, а Сание 17-ть, сестра впервые встала между мной и матерью, и пригрозила ответить на каждый ее удар. Мать сначала ей не поверила и стала подходить ко мне, с горящими зловещим огнем глазами, Соня набросилась на нее и стала тянуть за волосы. До сих пор отчетливо помнятся крики ругани, вопли – эта тишина в палате в тандеме с набитой воспоминаниями головой - сведут меня сума.