Пролог
Она любила Портленд за бесконечные дожди, которые могли идти неделями, за ветры, холодом режущие горло, и за долгие ночи. Могла сутками напролет сидеть на крыльце своего обветшалого дома и слушать, как капли барабанят по ржавой крыше; смотреть, как небо затягивается тяжелыми тучами, похожими на комки пыли под кроватью; намокнуть до ниточки и на следующее утро проснуться без простуды.
Я же любил её.
С нетерпением ждал каждой встречи, чтобы, прижавшись к её груди, услышать размеренное сердцебиение. Переходя дорогу, всегда держал её за руку, смеялся, даже когда было не смешно, сбегал ночью — лишь бы на пять минут увидеть её. Казалось, моя любовь была обсессивной, нездоровой, порой болезненной для нас обоих, но я не хотел об этом думать. Всё, что я хотел, — это раствориться в ней целостно и навечно.
Но не смог.
Я ненавидел находиться наедине с собой, в тишине, что подпитывала не самые приятные, а порой отвратительные мысли. Одиночество в самой изощрённой его красе было моей участью. Но, в отличие от меня, она была свободолюбивой. Могла с легкостью смеяться с другими, веселиться в незнакомой толпе, напиться до беспамятства и гулять одна до рассвета, но всегда и неизменно возвращалась ко мне. Я же дожидался её, насколько бы ни была мучительна тишина.
Я не мог позволить собственному эгоизму поглотить её, владеть ею, будто она не обладала душой. Но одной ночью я всё же признался. Расплакался перед ней, как маленький мальчик, и, хлюпая носом, повторял, что не хочу отпускать её. Никуда и ни к кому. Что не хочу быть забытым, заменённым кем-то лучше. И тогда она, прижав меня к своему сердцу и обвив мокрое лицо тёплыми ладонями, наклонилась к уху и с нежностью прошептала:
— Ты навсегда останешься в моём мире.
Глава 1. Руна
Бесстрашно наступая в лужи, я бежала по пустому кампусу в сторону университета и боролась с обжигающей лёгкие одышкой. Вдоль позвоночника катились капли пота, бок глубоко колола острая игла, а сердцу в груди с каждой секундой становилось теснее. И всё из-за предательски несработавшего утром будильника.
Чуть потёртые главные двери были открыты, и, потянув на себя одну, я оказалась внутри непривычно тихого здания. Кофейная плитка на полу отбивала каждый мой торопливый шаг, а на стенах, покрытых обоями, долго не видавших ремонта, висели пару картин безызвестных авторов.
Оставив их позади, я, задыхаясь, поднялась на третий этаж и оказалась в просторном коридоре, всё так же безлюдном. Медлить было нельзя, и, ринувшись к самому концу, я остановилась у закрытых дверей аудитории, за которыми уже слышала его монотонный, чем-то раздражённый голос.
Закусив губу, тем самым отогнав подступавший страх, я обвила ладонью ледяную ручку и резко потянула её вниз.
Вся аудитория мигом затихла. Десятки пар глаз направились прямо на меня, а мистер Уолш, сдвинув лохматые брови к переносице, язвительно выразил своё недовольство и резко взмахнул морщинистой рукой в сторону, приказывая пройти. Я обронила тихое извинение, поднялась к предпоследним рядам и, сев на занятое лично для меня место, наконец смогла облегчённо выдохнуть.
— Проспала? — справа от меня донёсся приятный шёпот, и, повернув голову, я встретилась с доброй улыбкой, оголившей чуть неровные зубы.
Гвен, как обычно выглядела опрятно, ухоженно и пахла приторной карамелью. Её медовые волосы прямо струились по плечам и спине, идеальная, без неровностей кожа сияла изнутри, а зелёные, как весенняя листва, глаза выглядели отдохнувшими, чего не скажешь про мои - вечно усталые.
— Да, будильник не сработал, — сражаясь с одышкой, ответила я.
В аудитории было тепло, даже немного душно. Приподнявшись с места, я быстро стянула с себя пальто и убрала его в сторону.
— Ты хотя бы почти вовремя проснулась, — подметила Гвен, — а я бы проспала до обеда.
Хмыкнув её словам, я подняла голову к презентации, которая проектировалась на белой стене, и спросила:
— Много я пропустила?
— Не совсем. Вот, перепиши. — Она протянула мне раскрытую тетрадь, расписанную неровным, угловатым почерком.
— Спасибо, — кивнула я и достала из сумки расписанную прошлыми лекциями тетрадь.
Мистер Уолш вяло, незаинтересованно и в привычной своей манере сурово распинался о влиянии структурализма на литературоведение. И, слушая, параллельно записывая всю информацию, я уже понимала, что перед экзаменами потрачу не одну ночь на эту тему. Гвен же сидела расслабленно, иногда рассматривала дизайн своего нового маникюра на миндальных ногтях и не притрагивалась к ручке с того момента, как я пришла. Но было в ней что-то не так: худые, острые плечи чуть сжаты, пухлые губы помяты, будто она жевала их с самого пробуждения, а помада на них стерлась, оставаясь только по контуру.