Через год Стивен умирает, в одну минуту,«увы, мы сделали, что смогли».Грейси приезжает его погладить по волосам,уронить на него случайную горсть земли.И тогда вообще прекращаются буквы, цифры,и наступают одни нули.
И однажды вся боль укладывается в Грейс,так, как спать укладывается кот.У большой, настоящей жизни, наверно,новый производитель, другой штрих-код.А её состоит из тех, кто не возвращается ни назавтра,ни через год.И небес, работающихНа вход.
19–20 июня 2008 года.
«Майки, послушай, во лбу у тебя есть щёлка…»
Майки, послушай, во лбу у тебя есть щёлка,Чтобы монетка, звякнув, катилась гулко.Майки, не суйся в эти предместья: чёлкаБесит девчонок нашего переулка.
Майк, я два метра в холке, в моей бутылке,Дёргаясь мелко, плещется крепкий алко, —Так что подумай, Майк, о своём затылке,Прежде чем забивать здесь кому-то стрелки;Знаешь ли, Майки, мы ведь бываем пылкиПо отношенью к тем, кому нас не жалко.
Знаю, что ты скучаешь по мне, нахалке.(Сам будешь вынимать из башки осколки).Я узнаю тебя в каждой смешной футболке,Каждой кривой ухмылке, игре-стрелялке;Ты меня – в каждой третьей курносой тёлке,Каждой второй язвительной перепалке;Как твоя девочка, моет тебе тарелки?Ставит с похмелья кружечку минералки?..
Правильно, Майки, это крутая сделка.Если уж из меня не выходит толка.Мы были странной парой – свинья-копилкаИ молодая самка степного волка.Майки, тебе и вправду нужна сиделка,Узкая и бесстрастная, как иголка:Резкая скулка, воинская закалка.
Я-то, как прежде, Майки, кручусь как белкаИ о тебе планирую помнить долго.Видимо, аж до самогокатафалка.
5 июня 2008 года.
Барбара Грэйн
Барбара Грэйн благодарна своей болезни —если б не она, то пришлось бы терзатьсясущими мелочами:Думать о муже, которого только радио бесполезнее,просыпаться, когда он кричит ночами;Злиться на сыновей, их ухмылки волчьи, слова скабрезные,если б не потребность в деньгах,они бы её и вовсе не замечали.
А мигрень – лучше секса и алкоголя,лучше шопинга, твою мать,и поездки за город на природу:Это пять часов ты блюёшь от боли,с передышкой на пореветь, перестать дрожать,лечь лицом в ледяную воду;Лопаются линзы в глазах, струны подо лбом,а затем отпускает тебя на волю,и вот тут узнаёшь ты истинную свободу.
Потому что Барбаре сорок пять,ничего не начнётся заново,голова седая наполовину, не золотая.Если в будущее глядеть, холодны глаза его,её ноша давно сидит на ней, как влитая.Но ей ведомо счастье – оно почти осязаемо, когдасмерть дважды в месяц жуёт тебя, не глотая.
Барбара глядит на себя из зеркала,свет становится нестерпим, дёргается веко.Через полчаса, думает она, всё уже померкло,на поверхности ни предмета, ни звука, ни человека.Только чистая боль, чтоб ты аж слова коверкала,за четыре часа проходит четыре века.
А потом, говорит себе Барбара, после приступа,когда кончится тьма сырая и чертовщина,Я пойду напьюсь всего мира свежего, серебристого,для меня только что налитого из кувшина,И начну быть живая полно, живая пристально, так,чтоб если любовь гора, моё сердце – её вершина.
27 октября 2012 года
Миссис Корстон
Когда миссис Корстон встречает во снепокойного сэра Корстона,Она вскакивает, ищет тапочки в темноте,не находит, чёрт с ними,Прикрывает ладонью старушечьи веки чёрствыеИ тихонько плачет, едва дыша.
Он до старости хохотал над её рассказами; он любил её.Все его слова обладали для миссис Корстонволшебной силою.И теперь она думает, что приходит проведать милуюЕго тучная обаятельная душа.
Он умел принимать её всю как есть: вот такую, разнуюИногда усталую, бесполезную,Иногда нелепую, несуразную,Бестолковую, нелюбезную,Безотказную, нежелезную;Если ты смеёшься, – он говорил, – я праздную,Если ты горюешь – я соболезную.Они ездили в Хэмпшир, любили виски и «Пти Шабли».А потом его нарядили и погребли.