я последний одушевлённый аэростат,средоточие всех пустотводосточные трубы – гортани певчих ветров,грозы – лучшие музыкантыа голодное утро выклёвывает огни с каждой улицы,как цукаты,фарный дальний свет, как занозу, выкусывает из стопи встаёт над москвой, как столп
я последний высотный диктор,с саднящей трещиной на губе.пусто в студии новостей —я читаю прощальный выпускпервому троллейбусу из окна,рискуя, пожалуй, выпасть —взрезав воздух ладонями, как при беге или ходьбе.в сводках ни пробела нето тебе.
16 апреля 2009 года
Профессор музыки
Саше Маноцкову
что за жизнь – то пятница, то среда.то венеция, то варшава.я профессор музыки. голова у меня седаи шершава.
музыка ведёт сквозь нужду, сквозь неверие и вражду,как поток, если не боишься лишиться рафта.если кто-то звонит мне в дверь, я кричу,что я никого не жду.это правда.
обо всех, кроме тэсс, – в тех краях,куда меня после смерти распределят,я найду телефонный справочник,позвоню ей уже с вокзала.она скажет: «здравствуйте?..»впрочем, что б она ни сказала, —я буду рад.
16 апреля 2009 года
XI
Вкратце
косте ще, на день рождения
я пришёл к старику берберу, что худ и сед,разрешить вопросы, которыми я терзаем.«я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьёт горячий свет, —так вот: ты ему не хозяин.
бойся мутной воды и наград за свои труды,будь защитником розе, голубю и – дракону.видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, —покажи им, что может быть по-другому.
помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,ни злой немочи, ненасытной, будто волчица —ничего страшнее тюрьмы твоей головыникогда с тобой не случится».
7 февраля 2012, Сочи
Текст, который напугал маму
самое забавное в том, владислав алексеевич,что находятся люди,до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах«вундеркинд»,«пубертатный период»и «юная девочка»«что вы хотите, она же ещё ребёнок» —это обо мне, владислав алексеевич,овладевшей наукой вводить церебролизинвнутримышечномексидол с никотинкой подкожно,знающей, чем инсулиновый шприцвыгодно отличается от обычного —тоньше игла,хотя он всего на кубик,поэтому что-то приходится вкалывать дважды;
обо мне, владислав алексеевич,просовывающей руку под рядом лежащегос целью проверить, тёплый ли ещё, дышит ли,если дышит, то часто ли, будто загнанно,или, наоборот, тяжело и медленно,и решить, дотянет ли до утра,и подумать опять, как жить, если не дотянет;обо мне, владислав алексеевич,что умеет таскать тяжёлое,чинить сломавшееся,утешать беспомощных,привозить себя на троллейбуседрать из десны восьмёрки,плеваться кровавой ватою,ездить без провожатыхи без встречающих,обживать одноместные номерав советских пустых гостиницах,скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска,бурый ковролин, белый кафель в трещинах,запах казённого дезинфицирующего,коридоры как взлётные полосыи такое из окон, что даже смотреть не хочется;обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,дребезжащей на каждой выбоине,а у матери дырка в лёгком, и ей даже всхлипнуть больно,или через осень сидящей с нею в травматологии,в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,и врачи так заняты,что не в состоянии уделить ейни получаса, ни обезболивающего,а у неё обе ручки сломаны,я её одевала час, рукава пустые висят,и уж тут-то она ревёт – а ты ждёшь и бесишься,мать пытаешься успокоить, а сама медсёстер хохочущихненавидишь до рвоты, до чёрного исступления;это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,после яростного спектакля длиной в полтора часа,где я только на брюхе не ползаю,чтобы зрители мне поверили,чтобы поиграли со мной да поулыбались мне,рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,в чём едва ли себе когда-нибудь признавалися;а потом все смеются, да,все уходят счастливые и согретые,только мне трудно передвигаться и разговаривать,и кивать своим,и держать лицо,но иначе и жить, наверное, было б незачем;это меня они упрекают в высокомерии,говорят мне «ты б хоть не материлась так»,всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, —размышлявшую о самоубийстве,хладнокровно, как о чужом,«только б не помешали» —из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцатьотказался лечить меня стационарно —вы тут подохнете, что нам писать в отчётности? —меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевуюв отсутствие хрестоматийной стодолларовой,хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,а ещё лучше – через десятку рупий;облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;меня, которую предали только шестеро,но зато самых важных, насущных, незаменяемых,так что в первое время, как на параплане, от ужасавоздух в лёгкие не заталкивался;меня, что сама себе с ранней юностии отец, и брат, и возлюблённый;меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,видит на своей наклейку с надписью«“республика” рекомендует»и хочет обрадоваться,но ничего не чувствует,понимаешь, совсем ничего не чувствует;это меня они лечат, имевшую обыкновениеспать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,будто клином на них белый свет не сходится,извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,каждым «чтобы ты сдох» говорить«пожалуйста, полюби меня»;меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,снимающими всегда в строгой очерёдности,как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,как я читаю книжку на подоконнике,потому что считают, видимо,что как-то так и выглядит жизнь писателя;они, кстати говоря, обожают спрашивать:«что же вы, вера, такая молоденькая, весёлая,а такие тексты пишете мрачные?это всё откуда у вас берётся-то?»как ты думаешь, что мне ответить им,милый друг владислав алексеевич?может, рассказать им как есть —так и так, дорогая анечка,я одна боевое подразделениепо борьбе со вселенскою энтропией;я седьмой год воюю со жлобством и ханжеством,я отстаиваю права что-то значить,писать,высказыватьсясо своих пятнадцати,я рассыпаю тексты вдоль той тропы,что ведёт меня глубже и глубже в лес,размечаю время и расстояние;я так делаю с самого детства, анечка,и сначала пришли и стали превозносить,а за ними пришли и стали топить в дерьме,важно помнить, что те и другие матрица,белый шум, случайные коды, пиксели,глупо было бы позволять им верстать себя;я живой человек, мне по умолчаниюбудет тесной любая ниша, что мне отводится;что касается славы как твёрдой валюты,то про курс лучше узнаватьу пары моих приятелей, —порасспросите их, сколько она им стоилаи как мало от них оставила;я старая, старая, старая баба, анечка,изведённая,страшно себе постылая,которая, в общем, только и утешаетсятем, что бог, может быть, иногда глядит на неё и думает:«ну она ничего, справляется.я, наверное,не ошибся в ней».