ты смеёшься как заговорщик,ты любишь пробовать власть, грубяты умеешь быть лёгким, как пух в луче, на любом пределевсё они знали – и снова недогляделия чумное кладбище. мне хватило и до тебя.я могу рыдать негашёной известью две недели.
дай мне впрок наглядеться, безжалостное дитя,как земля расходится под тобою на клочья лавыты небесное пламя, что неусидчиво, обретяконтур мальчика в поисках песни, жены и славыгорько и желанно, как сигарета после облавы,пляшущими пальцами, на крыльце, семь минут спустя
краденая радость моя, смешная корысть мояне ходи этими болотами за добычей,этими пролесками, полными чёрного воронья,и не вторь моим песням – девичьей, вдовьей, птичьей,не ищи себе лиха в жёны и сыновьяя бы рада, но здесь другой заведён обычай, —здесь чумное кладбище. здесь последняя колея.
будем крепко дружить, как взрослые, наяву.обсуждать дураков, погоду, еду и насморк.и по солнечным дням гулять, чтобы по ненастнымвслух у огня читать за главой главу.только, пожалуйста, не оставайся насмерть,если я вдруг когда-нибудь позову.
30 июня 2011 года
Как будто
Армахе
давай как будто это не мы лежали сто лет как снятыежернова, давились гнилой водой и прогорклой кашейзнали на слух, чьи это шаги из тьмы, чьё это бесправие,чьи права, что означает этот надсадный кашелькак будто мы чуем что-то кроме тюрьмы,за камерой два на два, но ждём и молчим пока что
как будто на нас утеряны ордера,или снят пропускной режим, и пустуют вышки,как будто бы вот такая у нас игра, и мы вырвалисьи бежим, обдирая ладони, голени и лодыжки,как будто бы нас не хватятся до утра, будто каждыйнеудержим и взорвётся в семьсот пружин,если где-то встанет для передышки
как будто бы через трое суток пути нас ждёт пахучийбараний суп у старого неулыбчивого шамана,что чувствует человека милях в пяти, и курит гашиш черезжёлтый верблюжий зуб, и понимает нас не весьма, ноуглём прижигает ранки, чтоб нам идти, заговариваетудушливый жар и зуд, и ещё до рассветавыводит нас из тумана
и мы ночуем в пустых заводских цехах, где плесеньи горы давленого стекла, и истошно воют дверные петлии кислые ягоды ищем мы в мягких мхах, и такая шальнаярадость нас обняла, что мы смеёмся уже – не спеть либерём яйцо из гнезда, печём его впопыхах, и зола, зола,и зубы в чёрном горячем пепле
как будто пересекаем ручьи и рвы, распускаем швы,жжём труху чадящую на привале,состоим из почвы, воды, травы, и слова уходят из головы,обнажая камни, мостки и сваии такие счастливые, будто давно мертвы, так давно мертвы,что почти ужене существовали
27 июня 2011 года
Песни острова Макунуду
Нине Берберовой
I
океан говорит: у меня в подчиненьи ночь вся,я тут верховный чинты быстрее искорки, менее древоточца,не знаешь принципов и причинсделай милость, сядь и сосредоточься,а то и вовсе неразличим
сам себе властитель, проектировщик,военный лекарь, городовой,ни один рисунок, орнамент,росчерк не повторяю случайный свойкто не знает меры и тот, кто ропщет,в меня ложится вниз головой
ну а ты, со сложной своей начинкой,гордыней барина и связующего звенабудешь только белой моей песчинкой,поменьше рисового зерна,чтобы я шелестел по краю и был с горчинкой,и водабыла ослепительно зелена
II
когда буря-извергкрошит кораблипусть я буду высверкострова вдали —
берега и пирса,дома и огня;океан скупилсяпоказать меня.
чаячьего лаязвук издалека,ракушка жилаяедет вдоль песка,
и гранат краснеетвон у той скалы,и вода яснеевоска и смолы —
так, что служит линзойглянувшим извнеи легко приблизит,что лежит на дне.
мрамора и кварцадлинны берега,и в лачуге старцасуп у очага.
век свеча не гаслау его ворот.вёл густого маслаэтот резкий рот,
скулы и подглазьячей-то мастихин,и на стенке вязьюдревние стихи.
«где твоя темница?рыбы и коралл.ты погиб, и мнится,что не умирал.
что-то длит надежду.и с моим лицом —кто-то средний междубогом и отцом.