Они позавтракали с аппетитом, как свойственно молодости, им было хорошо вдвоем. Изабелла разлила кофе, Ларри закурил трубку.
– Ну, приступай, дорогая, – сказал он, лукаво улыбаясь глазами.
– К чему приступать? – спросила она, по мере сил разыгрывая удивление.
Он усмехнулся.
– Ты меня совсем уж за дурака принимаешь? Голову даю на отсечение, что ширина и высота ваших окон в гостиной твоей маме отлично известны. Не для этого ты просила меня сюда съездить.
Овладев собой, она улыбнулась ему ослепительной улыбкой.
– Может быть, я подумала, что хорошо бы нам с тобой провести денек наедине.
– Может быть, но едва ли. Скорее, я подозреваю, что дядя Эллиот тебе сказал, что я отклонил предложение Генри Мэтюрина.
Говорил он легко и весело, и она решила отвечать ему в тон.
– Грэй, должно быть, ужасно разочарован. Ему так хотелось, чтобы вы работали вместе. Когда-то ведь нужно начинать, а чем дольше откладывать, тем будет труднее.
Он попыхивал трубкой, ласково ей улыбаясь, и она не могла разобрать, шутит он или говорит серьезно.
– А мне, знаешь ли, сдается, что я вовсе не мечтаю всю жизнь торговать ценными бумагами.
– Ну хорошо, тогда поступи в обучение к юристу или на медицинский.
– Нет, это тоже не для меня.
– Так чего же тебе хочется?
– Бездельничать, – отвечал он спокойно.
– Не дури, Ларри. Это ведь очень-очень серьезно.
Голос ее дрогнул, глаза наполнились слезами.
– Не плачь, родная. Я не хочу тебя терзать.
Он пересел к ней ближе, обнял ее за плечи. В голосе его было столько ласки, что она не могла сдержать слезы. Но тут же вытерла глаза и заставила себя улыбнуться.
– Говоришь, что не хочешь меня терзать, а сам терзаешь. Пойми, ведь я тебя люблю.
– И я тебя люблю, Изабелла.
Она глубоко вздохнула. Потом сбросила с плеча его руку и отодвинулась.
– Давай говорить как взрослые люди. Мужчина должен работать, Ларри. Хотя бы из самоуважения. Мы – молодая страна, и долг мужчины – участвовать в ее созидательной работе. Генри Мэтюрин только на днях говорил, что мы вступаем в такую пору, рядом с которой все достижения прошлого – ничто. Он сказал, что возможности развития у нас беспредельные, и он убежден, что к тысяча девятьсот тридцатому году мы будем самой богатой и самой великой страной во всем мире. Ведь это ужасно интересно, правда?
– Ужасно.
– Перед молодыми открыты все дороги. Тебе бы надо гордиться, что ты можешь принять участие в работе, которая нас ждет. Это так увлекательно.
– Наверно, ты права, – отвечал он смеясь. – Армор и Свифт будут выпускать все больше мясных консервов все лучшего качества, а Маккормик – все больше жнеек, а Генри Форд – псе больше автомобилей. И все будут богатеть и богатеть.
– А почему бы и нет?
– Вот именно, почему бы и нет. Но меня, понимаешь, деньги не интересуют.
Изабелла фыркнула.
– Дорогой мой, не говори глупостей. Без денег не проживешь.
– Немножко у меня есть. Это и позволяет мне делать, что я хочу.
– То есть бездельничать?
– Да, – улыбнулся он.
– Ох, Ларри, с тобой так трудно говорить, – вздохнула она.
– Мне очень жаль, но тут я бессилен.
– Неправда.
Он покачал головой. Помолчал, о чем-то задумавшись. Когда же наконец заговорил, то сказал нечто совсем уж несуразное.
– Мертвецы, когда умрут, выглядят до ужаса мертвыми.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросила она растерянно.
– Да то, что сказал, – ответил он с виноватой улыбкой. – Когда находишься в воздухе совсем один, есть время подумать. И всякие странные мысли лезут в голову.
– Какие мысли?
– Туманные, – улыбнулся он. – Бессвязные. Путаные.
Изабелла обдумала его слова.
– А тебе не кажется, что, если б ты стал работать, они бы прояснились и ты бы разобрался в себе?
– Я думал об этом. Я уже прикидывал, может, пойти работать плотником или в гараж.
– О Господи, Ларри, да люди подумают, что ты помешался.
– А это имеет значение?
– Для меня – да.
Опять наступило молчание. На этот раз первой заговорила она.
– Ты так изменился после Франции.
– Неудивительно. Со мной там много чего случилось.
– Например?
– Ну, что всегда бывает на войне. Один авиатор, мой лучший друг, спас мне жизнь, а сам погиб. Это было нелегко пережить.
– Расскажи.
Он посмотрел на нее с тоской в глазах.
– Не хочется мне об этом говорить. Да в общем, такое каждый день случается.
Изабелла, отзывчивая душа, опять чуть не заплакала.
– Ты несчастлив, милый?
– Нет, – улыбнулся он. – Если несчастлив, так только оттого, что делаю тебе больно. – Он взял ее за руку, и в прикосновении его крепкой, сильной руки было что-то до того дружеское, до того бережное и нежное, что она прикусила губу, чтобы не разрыдаться. – Скорее всего, я так и не успокоюсь, пока окончательно для себя все не решу, – сказал он задумчиво. – Ужасно трудно выразить это словами. Только начнешь – и сбиваешься. Говоришь себе: «Кто я такой, чтобы копаться в этих сложностях? Может, я просто возомнил о себе? Не лучше ли идти проторенной дорожкой, а там будь что будет?» А потом вспомнишь парня, который час назад был полон жизни, а теперь лежит мертвый, и так все покажется жестоко и нелепо. Поневоле задаешься вопросом, что такое вообще жизнь и есть ли в ней какой-то смысл или она всего лишь трагическая ошибка незрячей судьбы.
Невозможно было остаться спокойной, когда Ларри говорил этим своим особенным голосом, говорил запинаясь, словно против воли, но с такой щемящей искренностью. Изабелла не сразу нашла в себе силы заговорить.
– А тебе не стало бы легче, если бы на время уехать?
Она задала этот вопрос с замиранием сердца. Он долго не отвечал.
– Вероятно, стало бы. Я очень стараюсь относиться безразлично к тому, что обо мне думают, но это нелегко. Когда тебя осуждают, сам начинаешь осуждать других и делаешься себе противен.