Выбрать главу

– начинал он вялым, сонным голосом, и десять вечеров подряд мы слушали, затаив дыхание, историю, вся прелесть которой была в том, что Шурик сам не знал, чем кончится следующая глава. Борька слушал его очень ревниво, раздражался, когда концы не сходились с концами, – впрочем, придирки его были мелочными, у Шурика все сходилось само собой. Я был уверен, что в нем сидит гений, и больше всего меня огорчала полнейшая Шуркина беспринципность. Он брал у Борьки деньги, побрякушки, мог взять что угодно, ему на гордость и достоинство было совершенно наплевать. Впрочем, меня он еще немного стеснялся.

Они играли и приговаривали: «Так, так», – и, как выражалась тетя Дуня, «собачились», а я сидел на диване, листал «Исландию» и думал. Каменистые пейзажи с лужицами бледных цветов, как ни странно, натолкнули меня на одну интересную мыслишку: а имею ли я право требовать от человека, чтобы он жил согласно моим представлениям о нем? Кто может поручиться, что мои представления единственно верные? Про меня однажды сказали, что на физике я стараюсь вылезть вперед, и сказали-то плохо, за глаза, но, может быть, действительно вылезаю? А уж если я не знаю себя самого, как могу я судить о том же Шурике или о Борьке? Ладно, скорректировал свое поведение, и сейчас Анна Яковлевна имеет все основания быть мною недовольной. Задает вопросец с зазубриной, и никто не может разобраться, не выпрыгиваю и я, не подчеркиваю ничего. Что с того, что знаешь? Знай. Мне Маринка сказала – ханжество, дожидаешься, пока спросят в упор: ну, Ильинский, надежда последняя, свет очей, вывози. Но, во-первых, Анна Яковлевна не спросит, мне вообще кажется, что она сразу все поняла. А во-вторых, не дожидаюсь, потому что знание (вычитал где-то) не достоинство, а почти недостаток: понимаешь яснее, что знаешь преступно мало и что все никогда не сможешь узнать. Я сказал как-то раз Анне Яковлевне о знании – она задумалась, а потом ответила, что никогда еще на эту тему не размышляла. Это было еще до ханжества. Все уставились на меня, и стало мне странно: я размышлял, а она не размышляла! Но, видимо, мне понравилось это состояние радостной глупости, потому что буквально через урок я подпрыгнул с дурацким вопросом об энтропии Вселенной, даже не с вопросом, а так. Анна Яковлевна на меня посмотрела и ничего не сказала, но это был взгляд! Только я понял смысл его да еще Маринка. В тот день после уроков она сказала, что рада, что в какие-то моменты я могу быть глупее, чем есть. А то трудно со мной, сказала. Может быть, действительно выставлялся, а теперь притворяюсь скромнягой и выжидаю, пока позовут, и сам того не сознаю?

5

Потом мы заговорили о жизни.

– И куда бы это с тоски податься? – зевая, сказал Борька. Он любил тосковать и делал это с удовольствием.

– Лично у меня, – сказал я, – такое чувство, что мы прогуливаем.

Противненько как-то.

– Не только у тебя, – заметил Борька. – У тетки Дуни точно такое же чувство.

Она в эти отгулы не верит.

– Мои тоже не верят, – сказал я. – Они с Мантиссой уже общались.

– И что она за нас взялась? – буркнул Борька.

– Мешаем мы ей, наверно, – ответил я.

– Ребята, помните, – без всякой связи с разговором перебил меня Шурка,

– какую мы подводную лодку соорудили? У нее еще был атомный двигатель, ведро с мазутом. Мы его каждый раз поджигали.

– Еще бы, помним, – мрачно сказал Борька. – Хозяин автомобиля в конце концов нашелся… Моя мать шестьдесят рублей заплатила. Повеселились законно.

Мы помолчали, переваривая эту давнюю историю.

– А знаете, почему все так складывается? – сказал вдруг Борька. – Старая она. Мантисса. Ей тишины хочется, а мы шумим. Ей что от нас нужно? Ляг на диванчик, накрой пузо газеткой и дыши. И чтоб тихо. Обязательно чтоб тихо, иначе никакой не будет организации.

– Да какая она старуха? – сказал я. – Мой отец постарше.

– Ну и что? – ответил мне Борька. – Сделай твоего отца классной дамой – то же самое будет.

– Ты его не знаешь, – сказал я.

И мы опять замолчали.

– Бежать, – сделал вывод Борька. – Кстати, послезавтра контрраб по физике.

Удочки смотать было бы весьма кстати.

– Куда бежать-то? – Шурик задал самый практический вопрос. – Остров, что ли, открыть какой-нибудь?

– Остров – это дело, – сказал Борька. – Чтобы озеро в центре и лес чтобы рос базальтовый…

– Бальзовый, – поправил Шурик.

– Ну пускай. И какие-нибудь странные растения. Понастроили бы мы себе домов…

– А остров необитаемый? – спросил я.

– Можно и так, – ответил Шурик. – А можно – пусть там живут аборигены, человек восемьсот-девятьсот.

– Смуглокожие девушки… – Борька потянулся.

– Никаких девушек, – возразил я, вспомнив о Маринке. – И вообще – ничего лишнего. Несколько фабрик, два-три завода…

– Без фабрик нельзя, – поддакнул мне Шурик.

– Идите вы! – сказал Борька. – Можно ведь искусственно задержать развитие цивилизации. Аристократическая рабовладельческая республика меня больше устраивает, чем ваша островная индустрия. Пусть будет по типу Спарты…

– Ну, и остался ты без магнитофона, – мне стало смешно, – поскольку аборигены без фабрики тебе даже метра ленты не произведут.

– Рабы все портят, – заявил Шурик, – у них малопроизводительный труд. Их надо бить, чтоб они работали…

– Цыц, шкет! – сказал Борька. – Пороть илотов буду лично я, а магнитофон и телевизор мы возьмем с собой из двадцатого века.

– А включать его ты во что будешь? – поинтересовался Шурик.

Борька задумался и наморщил лоб.

– Ладно, я согласен… Будем жить на том же уровне, что и спартанцы. В конце концов, телевидение размягчает дух.

– Ну, а окружающий мир? – спросил я. – Самолеты, пароходы, спутники. Рано или поздно нас откроют, аннексируют…

– …и поставят крестик, – добавил Шурик.

– Да, идейка отпадает, – согласился Борька.

Нам стало здорово неуютно оттого, что некуда деваться от Мантиссы. То, что мы не механические граждане, нам было ясно как божий день. Но, может быть, мы вообще какие-то не такие? Поет же половина класса в хоре ради крестиков?

Монтажники, кружковцы – все на Мантиссу работают. Это ж надо, как нам с ней не повезло. И главное, был человек, вел наш класс на зависть всем параллельным, так нет же, вздумалось ему научно расти! Что самое обидное – вернется скоро, достанется каким-нибудь лопухам, а мы его только-только понимать начали! Он трудный был человек, он обижался на нас, как на людей, и спорил с нами, как с людьми, и насмехался, если заслужили, а эта только делает вид, что обижается и спорит. Вот прорабатывала нас, возмущалась, а все для виду…

Мы долго молчали. Вдруг Шурка заворочался в своем кресле и вяло, равнодушно так, сонно сказал:

– Ребята, а что, если…

6

В первый момент мы просто не поняли, что Шурка переживает звездный час своей биографии. Мы замахали на него руками:

– Планету? Что за дурацкая идея!

– А где хоть она, твоя планета? – глупо спросил я.