— Ты и радуйся, — говорит Стефан. — Спи сколько хочешь.
Отец не улыбается. Смотрит на сына. Маленькие, как у белого медведя, глазки спокойны.
— Спать, говоришь. Разве мне охота спать? Спать хорошо, когда ты здоров, а так, как сейчас со мной, — спать значит болеть.
— А говорят, сном лечат.
— Не меня. Я заболеваю, когда долго сплю.
Взгляд его останавливается на большом плакате с четырьмя дикарями. Герман спрашивает:
— У бабушки этих дураков ты тоже на стенку вешал?
— Нет, только здесь. Я нарочно припрятал.
— Ты этот ансамбль знаешь?
— Откуда мне знать!
— В мое время мы роком увлекались…
Неожиданно Герман поднимается, подпирает спину руками и так стоит, как будто это сейчас самое главное — так стоять.
— Скучно, — говорит он, — день стоишь, второй — стоишь! Три дня, как я болею, а кажется — уже целая неделя. Скучно! — Он подходит к двери, все еще подпирая спину руками, и говорит оттуда: — Мама что-то опять не торопится. Пойду ужин приготовлю. Можешь мне помочь.
Стефан уже засыпает, когда слышит, как щелкает замок наружной двери, и сразу же голос мамы Сусанны. Она говорит с отцом. Говорит торопливо, спрашивает что-то и только изредка, когда ей, очевидно, надо передохнуть, слышатся басовитые нотки — значит, отцу удалось вставить слово.
Зашумела вода в ванной — мама Сусанна моет руки. Снова вышла в переднюю: шуршит материя — пальто, значит, вешает. И сразу — к Сабине. Стефан лежит на спине и ничего не слышит. Значит, Сабина спит. Теперь щелкает ручка его двери. Точно.
— Это ты, мама? — спрашивает он.
— Не спишь? — Мать подходит к кровати. С ней сразу появляется запах карболки и одеколона. Одеколоном пахнет сильней. Это Стефан любит.
— Сядь ко мне, — говорит он.
Мама садится на край койки. Ноги у мамы длинные, а его койка — низкая. Колени мамы у самого подбородка. Чулки темные, мягкие.
— Опять у вас вызов был? — спрашивает Стефан.
— Нет. Собрание. Ну, а ты — ты что сегодня делал?
— В бассейн ходил.
Она оглядывается, замечает сумку с купальными принадлежностями — он так ничего и не убрал — и выуживает сумку из-под койки ногой.
— Ну и сыночек у меня!
— Сейчас уберу.
— Теперь уж я сама уберу.
Лицо у матери усталое, глаза кажутся больше от темных кругов под ними. Волосы гладко зачесаны, как всегда.
— А отец? Что он делал?
— Не знаю.
— Футбол или бокс?
— Это дома-то?
— Может быть, он и выходил. Он выходил?
— Не знаю. Кажется, не выходил.
Мать сидит неподвижно и смотрит прямо перед собой. Кажется, что ей больше всего хотелось бы весь вечер сидеть здесь, вот так вот…
— Не слушает он меня. Не бережет себя. Никакого терпения. Нет у него выдержки. Таких пациентов у нас в клинике не любят. А он правда так ничего и не делал?
— Не нравится ему, — говорит Стефан.
— Кому ж болеть нравится, — говорит улыбаясь мать. Улыбка у нее какая-то особенная — губы сомкнуты, а все лицо улыбается, иногда даже печальной такой улыбкой. — Ну ладно, пойду-ка я. — Она встает, и рука ее легко касается лица сына. — Спи.
Вот дверь и закрылась. Мама Сусанна ушла. Чуть пахнет карболкой и одеколоном.
8
Надо идти: Стефану и Губерту. Лариса — с ними. Это на первом этаже. В самом конце школьного коридора, предпоследняя дверь направо — директор Келер их ждет.
Он сидит за столом, что-то дописывает, потом говорит:
— Пожалуйста, садитесь.
Три маленьких кресла и кушетка в белую и черную полоску. Кушетка похожа на зебру, и Губерт шепчет Ларисе:
— Ты верхом на зебру села.
Но никто не смеется, даже сам Губерт не смеется — они же у директора! Есть здесь и второй стол, длинный, и ничего на нем не стоит, — для заседаний. За ним — стенка с книгами, много-много книг, корешки все одинаковые — серо-красные.
— Извините, — говорит директор, выходит из-за стола и садится в третье полосатое креслице. Лицо с огромным носом кажется сейчас приветливым, он как бы улыбается, поглядывая на ребят.
— Итак, опять гидрант! Как мне сообщили, в этом деле произошли кое-какие изменения: не Стефан Кольбе, а Губерт Химмельбах открыл гидрант. Правильно я понял?
Ребята переглядываются, оба в нерешительности: надо ли им говорить, что́ говорить и кому первому?
— Давайте, — шепчет Лариса, — чего ждете?
Ничего они не ждут, просто тяжело повторять все, что уже сказано. Надо бы Губерту первому решиться, он же и Ларисе первым признался. С Ларисой было проще простого. Губерт открыл рот, вскинул и опустил голубые глаза, но сказать ничего не сказал.