Широко раскрыв глаза, Стефан смотрит на Губерта.
— Не веришь? — говорит Губерт.
— Связал? А как?
— Всего обмотал веревками. Будто египетскую мумию! И так и оставил лежать.
— И кляп — тоже?
— Кляп? — спрашивает Губерт.
— Чтоб ты не кричал.
— Мне и так нельзя было. И никого не позовешь. «Тихо, — сказал он мне. — Через час я вернусь, а ты лежи тихо». Так и сказал.
— А ты?
— Лежал и ждал.
— Так и лежал?
— Чего мне было делать?
Стефан сидит, молчит, время от времени поглядывая на Губерта.
— Не веришь? — спрашивает Губерт. — Все правда, чистая правда. А теперь он с меня требует, чтоб я ему каждый день пять марок давал.
Медленно открывается дверь. Показывается поднос и с подносом мать Губерта. На подносе бутылка колы, печенье и стакан молока. Она собралась уходить. На ней очень красивое мягкое пальто песочного цвета.
— Вот вам немного печенья. Кола — для гостя, молоко для нашего больного. Чур, не меняться. — Она погрозила маленьким пальчиком, а так как она стоит рядом со Стефаном, его опять обволакивает нежный запах. Даже голова кружится!
Поднос поставлен на стол, мать говорит Губерту:
— Понимаешь, малыш, мне надо уйти. И может так получиться, что я задержусь допоздна. Передай, пожалуйста, папе, если он раньше вернется. Но я не думаю.
Улыбнулась — и нет ее! На тонких каблучках, в мягком, песочного цвета, красивом пальто…
— Знаешь, бывает, я ее терпеть не могу. Вот уйдет так, и я ее терпеть не могу! — говорит Губерт.
— Ну, а если ей надо?
— Надо?
— На работу или в магазин?
— Вот-вот, — говорит Губерт. Вдруг одеяло отлетает в сторону, Губерт вскакивает с постели, прыгает и скачет по комнате в пижаме в полосочку. Сделал стойку, ноги упираются в шкаф. И снизу, где теперь голова, кричит: — Я вообще не больной! Не больной, ха-ха-ха! — Уже он снова на ногах, прислушивается к двери и кричит: — Ура! Совсем ушла!
Очумел! — думает Стефан. И когда гидрант открутил — тоже чумовой был. И с плотвой, когда ее обратно в воду хотел бросить…
Долго Стефан молча смотрит на Губерта, и Губерт постепенно затихает. Взобрался на кровать, прислонился к стенке и снова подтягивает одеяло до самого подбородка.
— Пей колу, — говорит он. — Ну, пей.
Стефан не пьет, он спрашивает:
— Если ты не больной, зачем притворяешься?
— Из-за подлеца этого. Каждый день — пять марок. Сегодня первый день.
— Правда?
— Ты что, не верил?
— Правда, каждый день пять марок?
— Деньги-то у меня есть. И сберкнижка у меня есть. Но от меня этот паршивец ни гроша не получит.
— А завтра? Ты опять в больного играть?
— Да.
— И послезавтра?
— Тоже.
— Целую неделю будешь болеть?
— Пока у него охота не пропадет.
— Ну, этого ты не дождешься.
— Нет, дождусь, — настаивает Губерт. А Стефан сидит и качает головой, должно быть думает: совсем спятил! — Ты чего это головой мотаешь? Может, знаешь, как лучше сделать?
— Врезать ему надо.
— Врезать, говоришь?
— Да, так я считаю, и мы ему врежем.
— Так ты считаешь, — говорит Губерт, но в словах его чувствуется неуверенность, ему не хватает мужества.
— Во-первых, — говорит Стефан, — одному тебе ходить больше нельзя. С сегодняшнего дня мы ходим вместе, везде и всегда. Он и не посмеет. А во-вторых — отделать его надо как следует.
Задумался Губерт. Сидит, укрывшись одеялом, и думает. Потом спрашивает:
— Как это «отделать»?
— Не знаю еще. Надо послаще.
— Как это послаще?
— Вот так, чтоб ему небо с овчинку показалось.
— Вон оно что! Только чтоб мой отец ничего не узнал.
— Твой отец?
— Ничего чтоб не узнал.
— А если узнает?
— Нет, нет, ничего он не должен знать!
— Почему это? — спрашивает Стефан. — Мы ведем борьбу против бандита и гангстера, против вымогателя и шантажиста. Пусть и отец все знает.
Губерт стоит у самой стены, вытянулся во весь рост, завернулся в одеяло, как старый индеец.
— Тогда я не играю. Нет, если так — то без меня.
Стефан смотрит на его ноги, медленно поднимает голову и, глядя ему прямо в лицо, говорит:
— Тронулся ты, что ли? Мы же это ради тебя делаем!
— Ради меня? — уже кричит Губерт. — Ради меня никому ничего не надо делать! Если мой отец узнает — тогда без меня.
— Заяц ты! — говорит Стефан. — И не заяц даже, а трус — вот и все!
— Да, — соглашается Губерт. — Если ты так говоришь, значит, так и есть. — Он снова садится, а Стефан с досадой уставился на цветастый пододеяльник.