– Ой, Колька! И время бы мы провели!
– А что, у вас можно... ну, не пойти в рейс?
– Конечно, можно. Выгонят вот только. С работы выгонят. А мне это сейчас совсем ни к чему.
– Тогда надо ехать.
– Тютя! Надо ехать! Надо ехать! – передразнила Оля. – Уговорил бы, что ли... Тебе-то какая забота – выгонят меня или нет?
– Ну что ты, Оля... Может, и не все равно... Ну, вот к примеру...
– А! – она махнула рукой. – Помоги лучше.
Коля снял с гвоздя шубку да так комом и протянул ее, но, увидев насмешку в глазах девушки, смутился, развернул мехом к себе. Оля нырнула в мягкую шубку, на секунду замерла, резко обернулась.
– Обнял бы!
Коля опешил, потом, как перед прыжком в воду, глотнул воздуха, обхватил Олю и перепуганно ткнулся лицом в ее хохочущий рот.
– Слушай, Колька! Что я придумала! Поехали со мной! До Тымовска и обратно!
– А билет? Понимаешь, я...
– Какой билет?! Я же проводник. У меня персональное купе и в нем полсотни матрацев, не считая прочих постельных принадлежностей! Поехали, Коль!
– А занятия?
– Да плюнь на них! И какие занятия в буран? Ну?!
– Вообще-то можно...
– Решено. Бери мою сумку и пошли... Пока, хозяйка! – крикнула Оля уже с лестничной площадки.
ЛЮБИТ – НЕ ЛЮБИТ... Это бывало со многими в редакции и всегда сопровождалось мстительным и безобидным смехом свидетелей. Ну в самом деле – сидит человек за столом, смотрит в окно, раскачивается на стуле, перебирает в памяти всякие приятные вещи. Тихонько так копается в них, как коллекционер в марках. Конец рабочего дня. В крайних кабинетах уже командует уборщица, где-то стучат доминошники, из фотолаборатории время от времени доносятся взрывы хохота, мощного и необузданного. А в секретариате на гвоздиках висят все четыре полосы и усталые помсекретари сговариваются о чем-то вполголоса...
И вдруг – крик, резкий, как удар хлыста вдоль спины.
– Грачев! К редактору!
Эти слова можно сравнить с тазом холодной воды, выплеснутой на распаренную спину. Происходит мгновенная остановка движений, слов, жестов. Как в детской игре «замри». Впрочем, Грачеву многое в редакции напоминало детские забавы. Присмотревшись, здесь можно было обнаружить поддавки, считалки, игру во взрослых, когда каждое слово произносится значительно и весомо, как это могут делать только дети. Да и слова подбирались какие-то величавые. В замаскированном виде можно было услышать ребячьи споры о том, кому быть командиром, а в продуманных формулировках улавливались крики «я с тобой не играю», «я папе пожалуюсь», бессмысленные, но обидные дразнилки.
Грачев появился в редакции недавно и с интересом наблюдал новую для себя игру в общественную деятельность. Это была самая главная игра, и выйти из нее, нарушить правила, или даже рассмеяться над чьим-то неудачным ходом, значило навлечь на себя уйму неприятностей. А когда по вечернему коридору разнеслось: «Грачев, к редактору!», это очень напомнило ему вечерний крик с балкона: «Вовка, домой! Отец зовет!» В таких случаях, оправившись от первого шока, невольно начинаешь судорожно перебирать свои явные и никому не известные грехи, срочно подыскивать оправдания, словом, делать то же самое, что и двадцать лет назад, когда с тоской смотрел на темный силуэт матери в окне.
Ошибка в статье?
Жалоба?
Звонок? Откуда?
Неужели?! У каждого за этим словом стоит что-то свое. Девушка в далеком поселке, с которой ты попрощался не самым лучшим образом... Абзац, написанный в горячке, без фактов и подтверждений... Ошибка в прошлом номере, когда ты был свежеголовым... Бумажка из универмага о неуплате очередного взноса по рассрочке...
– Грачев! К редактору!
– Иду! – Папироса в форточку, галстук повыше, легкое откашливание, как перед исполнением ответственной партии, вид решительный и независимый. Что там, мол, еще этому неугомонному...
А в спину – хохот.
– Заставляешь себя ждать, – редактор настроен благожелательно, почти по-домашнему. Он улыбается, смущаясь своего неожиданного вызова, чуть ли не робея перед теми словами, которые ему сейчас придется произнести.
– Понимаете, Василий Степанович, гранки вычитывал... А тут автор позвонил... Виноват-с.
– Ну ладно... Послушай, а что там у тебя за чемодан под столом стоит? Сегодня я был в вашем отделе...
– Василий Степанович, так я же в командировку вчера собирался!
– Почему не уехал?
– Оха закрыта. Уже несколько дней.
– В Оху, значит, собирался? Деньги получил?
– Получил.
– Целы?
– Почти...
– Вот и хорошо. Дома есть телефон?.. Отлично. Позвони жене и скажи, что уезжаешь в командировку. В Александровск.
– Сегодня?!
– А что? Не можешь?
– Могу вообще-то...
Грачев мог и отказаться. Дело в том, что у него завтра был день рождения. И, слушая редактора, он быстро прикидывал – как быть?
Остаться? – Володя, открой, пожалуйста, банку... О, вы уже пришли! А мы и не надеялись... Володя, помоги Валентине Петровне! Такой снег! Что снег – закуска! Это все Лаптев... Да вы ешьте, ешьте... Какие у вас шторы! А вот и Витя с Людой! Завтра пожалуюсь Васе – опять мой материал не пошел... О, да это молодая поросль! Так вот мы какие красивые! Так вот мы какие умные! Кто-то еще пришел! А вот тебе, Вова, шариковая ручка в виде гвоздя... Теперь он будет писать только гвоздевые материалы! А именинник-то наш что-то рано отключился сегодня...
Поехать? Какая это станция? Значит, все-таки двигаемся... Мне до Тымовска, а там в Александровск автобусы ходят. Если, конечно, перевал не засыпан... Девушка, как вас зовут? Можете занимать мою полку, там труба проходит – все теплее. Граждане, автобусы не ходят, завтра попытаемся вертолет вызвать...
– Значит, едешь? – еще раз спросил редактор.
– Конечно!
– Не опоздай на поезд. Отправление в девять сорок.
Щуплый и крупноголовый, улыбаясь большим ртом, Грачев шел по коридору, громыхая тяжелыми туристскими ботинками. Он радовался неожиданному нарушению редакционных будней, радовался тому, что двадцать восьмой год своей жизни встретит без шума и гвалта, которые он терпеть не мог, и самый черный день в году пройдет незаметно, без пустого грохота музыки и бесстыдного звона бутылок.
ОТЛИЧНАЯ МЫСЛЬ – ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ. Виталий решил выпить кофе. Не потому, что ему так уж хотелось этого кофе, вовсе нет. Просто понравилась сама мысль – а не выпить ли чашечку крепкого кофе, черт возьми! И он, подняв голову, закрыв глаза от ударов снежинок, не торопясь поднялся по ступенькам ресторана. Ему страшно хотелось взбежать, захлопнуть за собой дверь и побыстрее сбросить промерзшее нейлоновое пальто, жесткое и гремящее как жесть. Но поступить так значило уронить себя в глазах тех невольных свидетелей, которые, возможно, наблюдают за ним.
В вестибюле Виталий отряхнул снег, сдал пальто и саквояж гардеробщику, заодно купил у него пачку сигарет. Остановившись у большого тусклого, по слухам, еще японского зеркала, Виталий скучающе скользнул взглядом по женским коленям, а потом, так и не посмотрев на самих женщин, на их лица, поднялся на второй этаж.
По широкой мраморной лестнице.
По алой ковровой дорожке.
Опустив руку на полированные перила.
Высокий, худой, красивый.
Большие черные глаза, длинные бархатные ресницы – в этом было что-то девичье. Но молодые морщины на лбу все ставили на свое место. Они придавали его лицу выражение скорбное и оценивающее. Они говорили о его превосходстве над этими людьми, погрязшими в мелких и ничтожных делах, измученных корыстливыми мыслями. И костюм его говорил, и манеры, не умолкая, говорили, визжали, кричали, пищали о своем хозяине запонки, рубашка, туфли, галстук...
Единственно, с чем Виталию не повезло, так это со ртом. У него был маленький, бескровный рот. Похожий на щель, он постоянно менял форму, размер, выражение. Верхние и нижние края этой щели жили как-то самостоятельно, и каждая кривилась как хотела. Но зато зубы у Виталия были в порядке, и он смеялся охотно и громко. Его шумный смех тоже кое о чем говорил... Вы только посмотрите, как легко и беззаботно я смеюсь! Я даже не очень-то беспокоюсь о том, чтобы мой смех был благозвучным. Согласитесь, человек, который может смеяться так радостно и беззаботно, – хороший человек.