Он решил поесть и без аппетита проглотил несколько сардин и кусок трески. Затем забрал чемодан и саксофон. Переезд продолжался недолго. У него и всего-то было немного белья, концертный костюм… Он и сам не знал, зачем его сунул в чемодан в последний момент. Мария застелила постель, налила воды в таз и кувшин. Теперь он был у себя дома. Но радости никакой. Он надеялся, что дом поведает о тысяче вещей, близких только ему. Но дом молчал. Он разжег дрова, уложенные в камине. Быть может, огонь?.. Нет. Огонь потрескивал, трепетал, но не высвечивал пути, ведущие к прошлому. И маленькая шхуна с бушпритом, повернутым к окну, молчала, словно птица в клетке, мечтая о свободе. Менги так и хотелось сказать: «Вот я свободен, да видишь…»
Он вышел на улицу. Белоголовая девчушка играла в классики. Она подошла к нему, встала на цыпочки, подставила лобик для поцелуя. Но тут все было так же, как и с Финетт. Девочка была другой. Он мимоходом погладил ее по щечке и отправился в долгую прогулку, с которой, быть может, придет настоящая, здоровая усталость и развеет галлюцинации.
Он пошел на север напрямик, через утесник. С этой стороны тянулись укрытые от ветра пляжи, где можно было славно подремать в какой-нибудь впадинке. Увы, эта часть острова была перегорожена проволокой. В ангаре из рифленого железа были сложены стройматериалы, узлы подъемного крана, грузовик строительной конторы Кемпер. Летом начнутся работы. Остров перестанет быть островом. Доказательство?.. Через два-три года здесь, быть может, вырастут виллы, в порту оборудуют якорную стоянку… Детство умирало вторично. Пирио прав. Священник тоже прав. Все они правы и все против него. Ничего не оставалось, как продать дом и вернуться в Гамбург, смириться со своей участью, жениться на Хильде. Он будет хозяином заведения, а когда устанет от шума, криков, ссор с женой, ну что ж, он отправится смотреть, как уходят в море танкеры, эти плавучие острова. Он повернул обратно под ударами сильного южного ветра, от которого пересыхало в горле и выступали слезы. Когда-то именно этот ветер приводил его в возбуждение. Теперь он вызывал бессилие. Вернуться домой? Для чего? Чтобы тщетно пытаться найти самого себя, бродя из комнаты в комнату? Лучше уж навестить дядю. И может, осторожно расспросить его как ни в чем не бывало.
Фердинанд, казалось, обрадовался племяннику.
— Уже? Нагулялся? — спросил он.
Финетка лежала на своем месте, на подушке. Менги немедленно сосчитал пятна: три больших и пять маленьких… точно так, как на картине. Собака была та самая. Вернулось навязчивое ощущение: та же самая и не та… Может, из-за подушки, из-за жутковатой неподвижности стеклянных глаз… Менги заговорил о Канаде. Стоило старика завести, как оставалось только слушать, а думать о другом. Финетт когда-то спала у ног своего хозяина… на старом коврике у кровати… странном коврике с красными цветами… только цветы ли это были… или, скорее всего, красные пятна. Время от времени она открывала глаза, наблюдая за движениями ребенка… и в ее зрачках выпукло отражалась комната. Видно было крохотное окошечко, при этом вырисовывались малейшие детали, узкие стекла, шторы — все. И даже обои с двух сторон. А часов у окна не было. «Я брежу. Преувеличиваю. Можно ли все это помнить?» — подумал Менги.
— Все эти сувениры в какой-то степени помогают мне выжить, — говорил тем временем дядюшка.
— Кстати, о сувенирах, — заметил Менги, — я помню, коврик был с красными пятнами.
— Верно! Ну и память!.. Выбросили его. Съела моль.
Они поговорили еще несколько минут. Фердинанд интересовался, как устроился племянник, хорошо ли убрались в квартире. От ректора он узнал о предложении мэра и полагал, что не следует сгоряча отказываться.
— Ты уже в курсе? — с удивлением спросил Менги.
— Господин ректор часто заходит на чашку кофе. Это очень добрый священник! Простой! Честный!
— Я не люблю, когда вмешиваются в мои дела.
— Это потому, что ты горожанин. Здесь люди так бедны, что все делят пополам: и море, и землю. Мария сочла естественным, что ты разрешил ей обрабатывать сад. А если бы ты приехал после моей смерти, будь спокоен, твой дом тоже был бы занят. Здесь нельзя себе позволить, чтобы добро пропадало.
Дядя покачал головой, подыскивая слова.
— Видишь ли, я даже кое-что тебе открою… — продолжал он. — Если паче чаяния ты останешься без работы… будешь жить как рантье… ты, потомок Менги, тогда как другие тяжко трудятся… так вот, они отвернутся от тебя.