— Зачем?
Лаголев, отступая, задел чей-то локоть и сдачей получил от задетого крупного мужчины обидное слово и существенный тычок в бок.
— Как зачем? — повысила голос женщина. — Ты же меня сейчас раздел и изнасиловал! Ты что, думал, это тебе с рук сойдет!?
— Успокойтесь, — тихо сказал Лаголев.
Перед нахрапом, особенно женским, он робел.
А что делать? Вот что делать? Попытаться перекричать, равняя себя с мартышкой в зоопарке? Противно, честное слово. Потом — не получается у него с ответным напором, потому что напор в его голове связан с осознанием собственной правоты. А тут всегда начинает копошиться червячок сомнения — может быть, все-таки ты не прав, посмотри, как человек расходится, вот-вот удар хватит, тем более, женщина, женщинам надо уступать, это в подкорке, женщины — более слабые существа.
Проклятое воспитание.
Когда Натка заводилась, он считал удачей, если она не шла за ним в комнату после того, как ссора начиналась на кухне, или на кухню после того, как ссора начиналась в комнате. Отступление Лаголева считалось признанием поражения, но в последнее время Натке и этого было мало, и она следовала за ним, как Суворов за турками, добиваясь окончательного разгрома и капитуляции.
Измаил пал!
Ты ничего не можешь! Вполне возможно. Будь же мужиком! Попробую. Мужик деньги зарабатывает, о жене заботится, о сыне! Я не понимаю, как когда-то согласилась выйти за тебя замуж! Я и сам не понимаю.
Что-то в душе ломалось и потрескивало от Наткиного крика. То ли гордость кукожилась, то ли его место в мире, в жизни, в квартире теряло квадратные метры. В окно уже хотелось выпрыгнуть, даром, что четвертый этаж.
На улице, слава богу, беги, куда хочешь. Хоть под машину.
— А я не успокоюсь! — победительно наступала на Лаголева женщина, чувствуя за собой превосходство. — Ты какое право имеешь? Посмотрите, люди, на убогого! Он меня успокоиться просит! Получил удовольствие и считает, что все в порядке! В штанах своих теребит!
— Вам что, денег дать? — растерялся он.
Женщина хватанула воздух ртом.
— Ты!
Она обернулась к подошедшим спортивному парню и девушке, беря их в свидетели. Лицо ее сделалось пунцовым. Рука махнула сумочкой.
— Я тебе не проститутка!
В ее гневном возгласе Лаголеву почудились нотки легкого сожаления. Мол, двадцать лет назад — да, возможно, определенно, она могла бы претендовать. Она бы — ух! «Метрополь», валюта, интересные интуристы…
Она бы и сейчас не прочь, но возраст, возраст.
Сумочка прилетела Лаголеву в плечо, больно стукнув то ли пряжкой, то ли замком. Хорошо не в голову, честное слово.
— Вы — больная?
— Я?
После этих слов будущее Лаголева, возможно, стало туманным.
Но ему повезло — как чудо подоспел грязно-желтый автобус и раскрыл створки. Женщина на долю секунды замерла, соображая, что для нее важнее — тщедушный насильник Лаголев или место в салоне. Лаголев, конечно, проиграл — куда уж ему! — и автобус вобрал женщину в себя, втянул вглубь, как в пищевод, растворяя среди пассажиров ее темно-синий пиджак и серые брюки, запечатал выход парнем с девушкой.
Хлоп! Поехали.
Лаголев, разумеется, садиться не стал. Хотя и опаздывал. Заныло, задергало изнутри: сволочи. С ума посходили. Я вам кто? Почему на меня-то все? И ведь ни одна тварь слова против этой дуры не сказала.
Защемило под лопаткой, ввинтилось ржавым шурупом. Довели, суки.
Пытаясь успокоиться, Лаголев с силой втянул воздух через нос. Тише. Все хорошо, все хорошо. Ты адекватен, это все вокруг переломанное и кривое.
Не помогло.
Он стоял, вобрав голову в плечи и минуту или две жил болью, грызущей левую сторону. Что влево отдает? Сердце? Может, микроинфаркт? Межреберная невралгия? Бог знает. Но раньше проявлялось к вечеру, а сейчас и трех нет. Симптом. И никто, никто не подошел, не спросил, все ли у него в порядке. Времена, нравы. Все правильно.
Лаголев скрипнул зубами.
Боль постепенно утихла. Он решил слегка «расходить» ее и медленно двинулся к следующей остановке. Отразился в витрине какого-то помпезного, облицованного мрамором бутика. Метров двадцать манекены в элегантных костюмах и галстуках за стеклом сопровождали его фигуру, одетую в ветровку и в джинсы, вытертые на коленях до белизны. В пустых глазах пластиковых идиотов чудилось брезгливое недоумение: что это тут ковыляет мимо? Как это недоразумение еще допустили до нашего фасада? Кыш, кыш, убожество!