– И долго вы так будете колобродить? – негромко говорила им Дарья Андреевна в тихие вечера. – Не надоела вам эта суматошная жизнь? И чего вы жилы себе рвете, тысячи зарабатываете, а потом на всяких забулдыг их спускаете? Ведь не маленькие уже, пора и за ум взяться. Тебе вон, Геня, четвертый десяток пошел, седина уже пробивается, а все как дите малое. Ну, заработали немного – и хватит. Приезжайте сюда, женитесь – и живите как люди, чего вам еще надо? Теперь и в колхозе неплохо заработать можно... А то и сейчас остались бы, а? Деньги, что вы мне посылали, почти все в целости лежат, берите... Хоть внуков ваших понянчу. А то помру – и похоронить некому будет...
Слушали братья, дымили папиросами, молчали. Наконец Геннадий неласково басил:
– Ладно, мать, будя об этом... Не последний год на свете живем, все успеем – и жениться, и детей нарожать...
И Дарья Андреевна умолкала, а по ночам тихо плакала, боясь, что услышат сыновья, считала дни, оставшиеся до их отъезда.
Но крепко спали сыновья, не слышали ее плача.
А затем вновь уезжали.
И начинались для Дарьи Андреевны долгие месяцы ожидания и нескончаемой тревоги – как там они, живы ли, здоровы? Боялась она моря. Когда сыновья приезжали, она иногда начинала расспрашивать их – какое оно, море?
– Ну, какое... обыкновенное, – пожимал плечами Геннадий. – Соленое, как и полагается. Много воды, и ничего больше.
– А тонут в нем? – допытывалась Дарья Андреевна.
– Бывает, – сказал однажды спокойно Геннадий и, видя, как испугалась мать, со смешком успокоил: – Да не бойся ты, ничего с нами до самой смерти не случится. Тонут, конечно, как же без этого? Море – оно и есть море, всегда в нем тонули. Да, сколько я знаю, тонут-то одни дураки. А мы с братишкой, – он подмигнул Коле, – вовсе не дураки, тебе-то уж положено знать это.
И Коля на ее расспросы отделывался смешками.
А все-таки боялась она моря, особенно длинными темными вечерами. Свободного времени было у нее теперь много – хозяйство осталось маленькое, всю живность можно было на пальцах пересчитать. Да и для кого было ей растить-кормить прежнюю многоголосую ораву? И деревенские бабы, с ранней весны до поздней осени маявшиеся от нелегкой крестьянской работы, в один голос завидовали ей:
– Не жизнь у тебя, Дарья, а конфетка. Сиди да чаи распивай. Эх, мне бы таких сыновей – в ножки бы им поклонилась.
И скажи им Дарья Андреевна, что от такой жизни-конфетки ей плакать хочется – не поверили бы.
Денег сыновья присылали помногу, об этом сразу становилось известно в деревне, и, встречая ее, бабы завистливо говорили:
– С прибытком тебя, Андреевна... Чай, кубышка-то доверху полна? И куда тебе столько денег?
Молчала Дарья Андреевна. А действительно, куда ей столько денег? На себя она расходовала самую малость, все остальное берегла для них же самих, сыновей, – да разве деньги им впрок? Вот если бы осели тут, женились... И когда приезжали сыновья, она снова заводила этот разговор – и опять впустую были ее слова. Уезжали сыновья...
И оставалось ей ждать их недолгих приездов, ночами сидеть у постелей и думать – что за жизнь у них там такая, что за работа, что тянет их туда?
И все ее уговоры остаться в деревне по-прежнему не действовали на них. Однажды только Геннадий сказал:
– Эх, мать, да разве только из-за денег мы ездим туда?
– А из-за чего же еще?
– Из-за чего... Тошно здесь, скукота заедает...
– А там-то какое веселье?
– Тоже, сравнила... Там – воля, простор... А... – махнул рукой Геннадий. – Не поймешь ты этого. Море – оно как отрава, раз хлебнешь – на всю жизнь привяжется... Думаешь, одни мы с Колькой такие?
– И все пьют? – спросила Дарья Андреевна.
Геннадий помрачнел.
– Дались тебе наши пьянки... Мы пьем, да ума не пропиваем...
Вот и весь разговор...
5
В тот год – шестьдесят третий – приехали они раньше обычного, в октябре. Дарью Андреевну почему-то не известили заранее, и перепугалась она, услышав, как остановилась у ворот машина, – теперь боялась она всего неожиданного. А узнав голос Геннадия, в страхе кинулась во двор – не случилось ли чего? Остановилась на крыльце, – дальше идти сил не было, – смотрела, как вылезают из машины сыновья. Геннадий спрыгнул легко, сказал Коле, стоявшему в кузове:
– Ну, давай.
А тот почему-то не решался слезть, стоял, держась руками за поясницу, и морщился. Наконец повернулся боком, медленно стал переносить ногу через борт. Нога повисла, и Геннадий осторожно взял ее в руки и поставил на колесо. Коля охнул и матюкнулся сквозь зубы, помедлил немного и так же осторожно стал перекидывать вторую ногу.
Мать молча смотрела, ничего не понимая.
Коля медленно зашагал ей навстречу, широко ставя ноги.
– Да что с тобой, Коля? – потерянно проговорила Дарья Андреевна.
Слабая улыбка проступила на бледном лице Коли, он хотел ответить, но только сжал зубы от нового приступа боли и мотнул головой. Геннадий бодро ответил:
– Да ты не пугайся, мать, ничего страшного. Радикулитом его малость прихватило. Отойдет...
У Дарьи Андреевны отлегло от сердца, она кинулась к Коле, подхватила его под руку, но он отстранил ее:
– Не надо, я сам... Баню затопи, да песку где-нибудь найдите, прокалите на печке...
– Сейчас, сейчас, – засуетилась Дарья Андреевна, сморкаясь в передник и смахивая со щек запоздавшие слезы.
Коля отлеживался почти две недели. Больно было смотреть, как мучается он на жесткой постели, кривится от боли, как медленно, по-стариковски, шаркает ногами, выбираясь из дома только по самой необходимой нужде. И садился он так, словно в его теле было что-то жесткое, негнущееся. Геннадий почти не выходил из дома, да и погода была такая, что не до гулянок, – все время шли дожди, – расхаживал по избе, сунув руки в карманы, много курил. Иногда, забывшись, начинал насвистывать и, поймав укоризненный взгляд матери, умолкал.
Осень прошла спокойно. Прежних гульбищ братья не устраивали, – год был неудачный, они и половины против обычного не заработали, – по деревне не шатались, дружков не приваживали. И к матери стали добрее, внимательнее и уже не обрывали ее, когда она осторожно начинала заводить разговор об их будущем. Дарья Андреевна молча радовалась, думала – может быть, сыновья решили за ум взяться?
Рано обрадовалась Дарья Андреевна. Заскучали братья от долгих осенних дождей, от беспролазной грязи, от унылого вида низкого темного неба. Засобирались на юг. И как-то сразу сникла Дарья Андреевна. Все чаще уставала она даже от самой незначительной работы, все чаще не спала по ночам, чувствуя все свое старое тело. И случалось, что даже днем, – чего никогда не бывало с ней раньше, – ложилась она отдохнуть и все чаще думала о том, что ей уже шестьдесят, а сколько еще лет осталось на ее долю, неужели так и не придется пожить с сыновьями, невестками и внуками?
Замечали ее состояние сыновья или нет, но виду не показывали. Собрались и уехали.
Ездили недолго, месяц всего, – денег у них было немного. И вернулись почему-то порознь, впервые за все время. Первым приехал Коля, трезвый, как стеклышко, и сильно невеселый. И что уж совсем удивило Дарью Андреевну – деньги у него еще не вышли, мог бы с недельку и погулять. На вопрос Дарьи Андреевны, где Геннадий, Коля процедил сквозь зубы:
– Не знаю, мы две недели назад разъехались.
– Поругались, что ли?
– Нет.
И больше ничего не добилась она от сына.
Через пять дней явился и Геннадий. Вывалился из попутки весь скрюченный от холода, в легоньких ботиночках, в тонкой шляпе, надвинутой на синие холодные уши. Поздоровался с матерью, мрачно обвел глазами избу, словно не был здесь бог знает сколько лет, только чуть задержался взглядом на Коле – тот отвернулся к окну. Геннадий разделся, сгорбился на стуле, сунув руки под мышки. Дарья Андреевна стала собирать на стол. Геннадий отрывисто спросил, ни к кому не обращаясь: