— А ты живучий, — с некоторым изумлением заметила она, распыляя над заметно поджившей раной антисептик и антибиотик. Бакта-пластыри отлично справились со своей работой, но до полного выздоровления было далеко. Орсон дернул здоровым плечом:
— Мне это говорят столько, сколько себя помню.
— Почему?
— Потому что никто не ждал и не хотел моего рождения, но оно все равно произошло.
— Говоришь так, будто это плохо.
— Мало хорошего ощущать себя лишним везде: в семье, в школе, в академии. В этой жизни.
Джин закрепила свежую повязку и невольно опустила взгляд. Возможно ли, что между ней и этим человеком общего больше, чем она считала? Поспешно отодвинувшись на свою половину древесной комнатушки, она вдруг спросила, глядя на то, как Кренник выкладывает на импровизированный стол из металлического контейнера ее бластер и одну из запасных батарей:
— У тебя было какое-то увлечение… Помимо стройки гигантских станций, способных уничтожать миры?
Орсон, разложивший на «верстаке» грубо собранные из подручных средств инструменты, поднял изумленный взгляд:
— Тебя это действительно интересует?
Джин с плохо скрываемым раздражением пожала плечами, уже жалея, что спросила:
— Не хочешь — не говори.
Он слабо улыбнулся, видя, как недовольно поджала губы молодая женщина, как она злится на себя, свое живое любопытство, так и не побежденное суровой жизнью. И он узнавал сотни мелких мимических движений, присущих равно Галену и Лире и причудливым образом отразившихся в облике их единственной дочери. Джин Эрсо поистине была ребенком своих родителей, а он был преступно слеп, не желая этого видеть.
— Я собирал старо-республиканскую литературу, — вдруг неожиданно для самого себя признался он. — Не просто цифровые копии, а настоящие книги: отпечатанные на листах бумаги, выгравированные на металлических пластинах, даже начерченные на свитках.
Джин заинтересованно склонила голову к плечу, понимающе спросив:
— Так ты коллекционер, адмирал?
— Орсон. Раз мы застряли здесь, можешь называть меня по имени. И да, я был коллекционером.
— Со Геррера тоже частенько поддавался этой страсти. Вот только он собирал не книги, а лазерные винтовки. В его владении были сотни различных модификаций этого оружия: разные производители, даты выпуска, неудачные или, наоборот, успешные образцы… Вы, мужчины, все подвержены этому недугу?
Кренник усмехнулся, осторожно разбирая бластер Джин и осматривая порты крепления батареи.
— Книги, милая Джин, куда более смертоносное оружие, чем банальная винтовка. В книгах содержится знание, способное влиять на судьбы миллионов живых существ. Тайны, загадки, древние учения… Иногда запретные.
— Что ты считал вершиной своей коллекции?
— Пожалуй, философский трактат о Тьме и Свете, принадлежавший когда-то Ордену Джедаев. После разорения Храма осталась целая библиотека, большую часть из которой забрали в литературный фонд, принадлежащий лично Императору, но… И я успел кое-что приобрести для себя.
Джин молча наблюдала за манипуляциями мужчины, за тем, как он осторожно разбирает на составляющие смертельно опасное оружие, и думала, что не прочь узнать — что же такое могло содержаться в свитках и книгах, которые она никогда не держала в руках. Просто потому, что единственными книгами, которые она читала после того, как Со Геррера забрал ее к себе в отряд, были спецификации на табельное оружие или схемы срабатывания термальных детонаторов различных модификаций. Каким-то образом уловив ее интерес, Кренник сказал:
— Если ты хочешь, могу процитировать пару абзацев.
Джин ничего не ответила, но глаза ее возбужденно вспыхнули, и она даже слегка подалась вперед, готовая слушать мудрость древнего Ордена.
— Тьма великодушна, — начал на распев говорить Орсон, плавными касаниями прибора приваривая новую батарею к корпусу бластера. — Первый дар ее — покров. Наш истинный облик лежит во тьме, скрываясь под маской лица, наши истинные сердца и желания таятся внутри нас. Но величайший из покровов ложится не для того, чтобы скрыть нашу истину, он прячет нас от истины всех прочих. Тьма защищает нас от того, чего мы сами не смеем узнать.
Второй дар ее — утешение. В объятьях ночи нас баюкают ласковые сны, в которых нет боли и невзгод, даря величайшее из утешений — иллюзию, что тьма будет вечно. Красоту снов губит грубый дневной свет, ведь каждая ночь несет в себе новый день. Но это иллюзия, потому что день — это не навсегда. День и есть иллюзия.
Джин, вздрогнув, закусила губу, стараясь сдержать рвущиеся наружу слова.