Мы встали в лодке, оглядываясь по сторонам, и, ошеломленные, присели. Из-за мыса в направлении нашей лодки, ритмично заныривая и вновь появляясь, стремительно приближались белухи. Их было много, и мы перепугались. Откуда только силы взялись, но к берегу мы мчались, как на гонках. С нами был и гидролог, морской человек. Потом он признался, что ни разу не слышал, чтобы белуха нападала на лодки, опрокидывала их, но в те минуты и он работал веслом, как и все.
— А кто их знает, — уже на берегу сказал он. — Если бы какая ненароком и задела, ведь нам бы не уцелеть.
Одним словом, мы тогда удрали, а белухи, не обратив внимания на лодку, прошли через бухту от мыса к мысу и устремились на восток. Это было великое шествие белух. Передовые давно скрылись из виду, а мимо окон домов, как на параде, плыли и плыли звери. Рядом с белыми спинами в едином ритме вздымались темно-коричневые спины поменьше. Спины детенышей почти касались спин мамаш, и создавалось такое впечатление, что они срослись воедино. Наш помор — не поймешь, когда он шутит, а когда говорит всерьез, — твердил, что белушата присасываются к матери. Временами мелькали в стаде спины со следами желтой ржавчины, какая обычно появляется на старых эмалированных раковинах. Спины эти изгибались не так плавно, угловато, и выдох у этих зверей получался с присвистом. Наверное, это плыли старики. Но и они не отставали, твердо выдерживая походный ритм. Я принялся было считать белух, но вскоре сбился. Трудно было это с точностью сделать: звери заныривали, исчезали, но для себя я решил, что белух было штук пятьсот.
Теплые дни внезапно кончились. Небо задернуло туманом, резко похолодало, пришлось снова натягивать на плечи куртку с капюшоном. Словно удерживаемые до поры каким-то магнитом, льды поплыли из-за горизонта к берегу. Ветер поднял волну.
На невысоком мысу, сложенном из черных, остроуглых осколков базальта, я теперь нередко встречал пожилого плотника. Широкоплечий, кряжистый, без сомнения в молодости человек огромной силы, он, ссутулившись, нахлобучив шапку на самые брови и старчески поджав губы, прохаживался по мысу, посматривая на море. Плотник этот был странноватый, работал всегда отдельно от веселой и шумной плотницкой бригады. Даже спирт, который выдавали по строго определенной норме, он выпивал в одиночестве и, как рассказывали соседи, так и не произнеся ни единого слова, засыпал за столом.
Ко мне он питал что-то вроде симпатии и иногда вдруг говорил что-нибудь. Неожиданно и, видимо, только о том. что больше всего в этот миг волновало и будоражило его. Так, однажды, когда мы сидели в курилке после обеда, он вдруг рассказал, что в давние времена, когда промышлял охотой, то познакомился с одним чудаком-ученым. И вот теперь тот разыскал его, прислал ему письмо с просьбой описать все, что тот знает про белух. А знал он, конечно, много: не один год охотился он на этого зверя. Глаза старика в тот момент победно и хитро щурились.
— Да, — сказал неожиданно он, — дурака нашел! Я ему напиши, а он в книге напечатает, получит деньги. Нет уж!
Как я узнал потом, на письмо он так и не ответил.
Старик, прохаживаясь по бережку, уверял меня, что белухи должны вернуться к мысу, и ему хотелось еще раз на них посмотреть. Очевидно, азарт молодости пробудился в нем, и он, припоминая, частенько рассказывал мне, как нелегко было добыть этого зверя, на которого поморы охотились с незапамятных времен. Нужно было заранее целиться и постоянно держать на мушке плывущего под водой зверя. И как только лоб его начнет касаться поверхности воды, жать на курок. Остальная поверхность тела зверя прикрыта, как панцирем, толстым слоем жира, а раненого (старик говорил, что сам это видел) подхватывают товарищи и, упираясь лбами под ласты, уводят подальше от берега.
Вскоре белухи пропали, их никто больше не видел, и плотник перестал дежурить на мысу.
Близилась осень. Солнце на ночь пряталось за море, но небо до утра оставалось светлым. Лишь к полуночи сгущались серые сумерки. Я часто бродил по берегу. В затаенных бухточках прятались лахтаки и нерпы. Лахтаки, заслышав шум моих шагов, поднимали головы, как морские львы в цирке, и так, напрягшись и не меняя позы, глядя в мою сторону, галопом мчались по воде прочь, поднимая тучи брызг. Исполнив свою программу, они тут же исчезали. С нерпами мне удавалось завести более продолжительный контакт. Я размахивал руками, гремел под водой железками, и иные, особенно молодые, нерпы, появлялись вскоре поблизости с расширенными от ужаса и любопытства глазами. В это время я их и фотографировал. И однажды у меня получился снимок, который понравился многим на станции. Наш завхоз попросил его у меня и отправил в журнал. К удивлению моему, его там напечатали. И это подхлестнуло меня с еще большим усердием заняться съемкой зверей.
В одну из таких светлых ночей я оказался в бухте Спартака. Днем я приметил, глядя в бинокль, что множество чаек кружит в море неподалеку от айсберга. Чайки взлетали, садились на воду, словно там тащили рыбацкий кошель. Чаек было так много, что мне показалось, будто и сюда доносится их истошный гомон, хотя до айсберга было около десяти километров. Не иначе как там взяли в кольцо рыбью стаю морские животные. И скорее всего, работали там белухи. Мне показалось, что несколько раз среди волн мелькали их белые спины. Весь день я следил за чайками и понял, куда движется рыба. И действительно, когда я добрался до бухты, пир там шел горой.
Бухта эта, если на нее взглянуть сверху, очертаниями напоминает фужер. Ручей, соединяющий бухту с мелководной лагуной, является на карте как бы ножкой этого фужера. Белуха загнала сайку в бухту, и та, спасаясь, вместе с волной выбросилась на берег. На мокрой гальке по всему берегу бухты серебряным ожерельем распростерлась местами еще трепещущая, подпрыгивающая рыба. Трудно было с этим примириться. Я вспомнил, с каким удовольствием мы ели жареную сайку, как жалели, что рыба кончилась. Здесь же масса ее пропадала. Чайки, едва засветлеет, все подберут, и ничего сделать не успеешь. Пыхтенье белух неслось со всех концов бухты, временами раздавалось какое-то птичье щебетанье, повизгивание… Чувствовалось, что зверью сейчас хорошо. Никто не мешал им в этой укромной бухте, и звери двигались в воде неторопливо. Подолгу виднелся над водой бабочкообразный хвост медленно заныривающего дельфина.
Один берег бухты был обрывист. Старый пласт льда намертво вмерз в него. Его не смогло растопить даже столь сильное в это лето солнечное тепло. Я пробрался туда и встал на краю ледяного барьера. Внизу, в нескольких метрах подо мной, плыли белухи. Их белые тела отчетливо просматривались в ледяной воде.
Собравшись в стаю, шестеро дельфинов двигались от середины бухты, образовав небольшой полукруг. Они часто всплывали, вдыхая воздух, по, когда до берега осталось метров тридцать-сорок, погрузились и больше уже на поверхность голов не поднимали, а в это время их торпедообразные тела с большой скоростью неслись к ледяному барьеру. У самого барьера они перевернулись на бок и заскользили вдоль ледяной стены. Сайка, серой тучей жавшаяся к льдине, сама попадала в их открытые пасти. По-моему, она уже не способна была ни прятаться, ни бежать. Много рыбок выпрыгивало из воды, падало на плавающие льдинки. Уходя, белуха норовила еще как можно громче шлепнуть хвостом по воде, оглушить рыбу, готовя ее для следующего подхода…