— Подумаешь, без хвостов! — сказал гидролог. — Лишь бы сани тянули! А тянут они, черти, отлично, вот посмотришь. Кстати, в Атлантике есть остров, где рождаются кошки без хвостов. Так островитяне только гордятся этим.
И мы принялись грузить на нарты вещи. Тяжеленные аккумуляторы, газовый баллон, палатку, ящики с приборами, лебедку, пешни, топоры, газовую плитку, мешки с едой, ружья… Мне показалось, что такой груз собаки и с места не сдвинут. В довершение всего на нарты уселись и мы сами. Но бесхвостые, радостно взвыв, поднатужились и так резко взяли с места, что каюр, собиравшийся было вскочить на нарты на ходу, подпрыгнув, промахнулся и шлепнулся на снег. Пришлось нам оглашенными голосами, подделываясь под него, кричать: «Ля…ля…ля…», пока собаки не остановились.
Ровную полосу припая собаки одолели легко. А затем пришлось впрягаться в лямку и нам. В торосах приходилось соскакивать, проталкивать на ухабах нарты, крушить ломиком лед, пробивая для них дорогу. Иногда разгружать, перетаскивать груз на себе через ледяные гряды, вновь загружать и увязывать нарты. При крепчайшем морозе, стоявшем в тот день, от такой работенки вскоре становилось жарко, а стоило сесть на нарты, как холод начинал пробирать до костей. И тогда приходилось снова соскакивать с нарт и, поспевая за ними бегом, до нужной кондиции разогреваться.
Весь день мы пробивались во льдах, стремясь выйти к середине пролива Вилькицкого, где были большие глубины. И когда наконец добрались до нужного места и собаки улеглись на снегу, все заиндевелые, высунув языки, дыша, будто в сильную жару, мне подумалось, что и у нас сейчас, вероятно, вид не лучше.
Но нам пришлось тут же приниматься за работу, вырубать яму во льду размером два на полтора метра. И сделать это оказалось не так уж легко — лед был толщиной почти два метра. Работая без устали на пересменках пешней и топором, только часа через полтора мы смогли добраться до воды и взяться за установку брезентовой полукруглой полярной палатки — КАПШ. Она сразу же защитила нас от ветра, но еще немало времени прошло, пока удалось нагреть ее. Загустевший на морозе газ не шел в горелку, и пришлось повозиться с баллоном, трясти его, переворачивать, ставить «на попа».
А когда в палатке разлилось блаженное тепло, так что можно было немножко раздеться, а от горячего чая захотелось закрыть глаза и в тишине подремать, оказалось, что подошло время приниматься за основную работу, ради которой мы и ехали сюда. В это время на противоположной стороне пролива гидролог соседней станции должен был опустить на глубину вертушку, и синхронно с ним должны были начать свои наблюдения за течениями и мы. Пришлось мне браться за ручку лебедки, «майнать» вертушку вниз, выдерживать ее на нужном горизонте, а затем выбирать наверх. Гидролог делал отсчеты, вынимал из картушки шарики, заряжал ими вновь вертушку. А мне нужно было «майнать» и опять, как рабу на галерах, вращать ручку лебедки, поднимать ее. В этом, оказывается, и заключалась моя несложная работа «записатора». Гидролог в курилке краснобайствовал не зря: добровольцев для поездок подыскивал. Потом я узнал, что метеорологи, обязанные сопровождать его, на эту работу всегда соглашались с неохотой.
Замеры течений, проводимые по нескольким горизонтам, от дна до поверхности, чередовались с измерением температуры и взятием проб. Все было расписано по минутам, и в течение трех суток нам некогда было соскучиться. Гидролог без конца курил и пил черный кофе. Дым плыл в палатке слоями, как облака. Гидролог рассказывал мне разные истории из своей практики либо вспоминал хронику морских войн. В этом он был большим докой. Про нерп он отчего-то не поминал, но зато предлагал настроиться на что-то удивительное и неожиданное, чего еще и с ним никогда не случалось.
— Что, если, — говорил он, — к нам в палатку вплывет морж с огромными бивнями? Или единорог, самый таинственный житель подводных глубин. Что тогда делать будем, а? — спрашивал он меня, ухмыляясь. — А если «морской огурец»?
Я никогда не видел «морского огурца», не представлял, что это такое, и все время безотрывно смотрел в лунку. Изредка там показывались только полярные креветки — капшуки да небольшие медузы, но что-то завораживающее было в самом этом безотрывном наблюдении за глубиной, и время летело незаметно.
Ночью гидролог дал мне поспать, один справляясь с лебедкой и приборами, затем я часа два дал передохнуть ему. Что солнце взошло, мы узнали по тому, как заголубел лед в палатке. Свет проникал к нам снизу, из-под воды. И очень захотелось в ту минуту, если бы были маска или акваланг, нырнуть на глубину самому, спуститься пониже и поглядеть оттуда на наше ледяное окно.
Мы умывались снегом на бодрящем морозце и ветру, любуясь алым сиянием солнца, затем забирались в свою полутемную палатку и снова пили кофе, курили и вращали, вращали лебедку, поглядывая в лунку.
В конце второй ночи я проснулся внезапно, будто кто-то толкнул меня. Палатку освещала маленькая лампочка от аккумулятора. Гидролог сидел ко мне спиной на ящике от приборов, а у его ног из воды высовывалась усатая нерпичья башка. Сжав ноздри, нерпа строго, как мне показалось, смотрела на гидролога, а он тихим голосом успокаивал ее. Затем голова запрокинулась, вздохнула раз-другой и исчезла. Мне даже подумалось вначале: уж не сон ли все это? Под утро нерпа пришла еще раз и потом появлялась в лунке каждые шесть — восемь часов. Гидролог объяснил мне, что, видимо, дом ее где-то недалеко.
Нерпа — один из тех немногих обитателей полярных морей, что остается в них на зимовку. Она не чувствует себя пленницей под метровым льдом. С осени она держит несколько отдушин, не дает им замерзать, выползая через них на лед, и где-нибудь под снегом у тороса разгребает ластами себе нору. В конце зимы, когда лед достигает двухметровой толщины и бывают редки подвижки, нерпа старается использовать каждую новую трещину, каждое новое отверстие во льду, время от времени продувая его, не давая ему замерзать, так как любое новое отверстие дает ей возможность увеличить район поиска пищи и уйти от врагов. Оттого она примечает и гидрологические лунки.
Теперь мы постоянно смотрели в лунку, ожидая нерпу, и так увлеклись, что не заметили, как началась пурга. Когда палатку стало сильно трясти, мы выглянули наружу — метрах в двадцати там ничего нельзя было увидеть. Ближайшие торосы тонули в снежной кутерьме, ветер валил с ног, и мы решили, что каюр за нами уже не приедет.
Оказалось, что на исходе газ. Не зная, сколько мы здесь еще пробудем, решили экономить его, привернули горелки. Ветер тут же выдул тепло из палатки, и мы забрались в спальные мешки. Так лежали мы несколько часов, ощущая непривычность безделья, ловя себя на мысли, что в шуме пурги постоянно отыскиваем звуки, похожие на лай нетерпеливо несущихся собак.
И вдруг по пологу забарабанили человеческие руки. Послышался знакомый голос:
— Открывай! Умерли вы, что ль? — Это приехал за нами каюр. Он положился на собак, и они не подвели его, вывели к палатке. Он радовался, что нас разыскал, мы радовались ему. И словно для того, чтобы усилить общую радость, из воды показалась нерпа. Каюр так и присел от удивления.
— Стреляй, Юрка, стреляй! — запричитал он шепотом, весь изменившись в лице, будто готовый вцепиться в нерпу сам. Гидролога тоже невозможно стало узнать. Весь олицетворение охотничьего азарта, он уже нажимал на курок. Нерпа в этот миг зажмурила глаза и глубоко вздохнула, так и не успев надышаться…
Каюр радовался как ребенок, гидролог собирал ящики с пробами, будто ничего и не произошло. Нерпа — зверь промысловый. В морях Арктики ее немало. Когда-то я и сам посиживал у кромки с ружьем, мечтая подстрелить нерпу и принести на станцию столь солидный для охотника трофей. Но там охота была рискованна и зверь был хитер и осторожен, на выстрел не особенно подпускал. Здесь же сам приплывал к тебе в дом. Разве это охота?!