Священник обнимает Макса, и тот не сопротивляется. Ах, как бы Марк хотел такого сына! Он бы холил его и лелеял, он бы пальцем его не тронул, но… обеты безбрачия нерушимы.
— И знаешь… я много искал, с твоих лет начиная. Мудрость Востока, красота античности, точность науки. И не нашел ничего выше, лучше, чище христианства. Оно держит этот мир от падения в бездну. Уроним его — двадцатый век станет веком кровавого кошмара, веком ненависти и лжи, веком идолов и самоуничтожения человечества. Может быть, есть в христианстве и наивные сказки.
Макс затаивает дыхание. Что говорит этот священник, что! Неужели он… сам думает, как Макс? А тот продолжает:
— Может быть. Но нет ничего лучше и чище этих сказок. Нет другого божества, которое отдало бы себя в жертву за весь мир. Иисус отдал. И я верю в Него… и мне не очень важно, было ли бегство в Египет, или принесение во Храм, или вообще ничего этого вдруг как-то не было. Может быть, напутал Матфей, может, Лука или даже оба, а может, мы с тобой чего-то пока не понимаем. Главное, было Воскресение. Есть Царство Небесное, оно внутри нас. О нем рассказано в главной Книге, и я не хочу, чтобы люди о ней забыли. Иначе всем будет хуже. Сильно хуже. Я — часовой. Прости, из-за меня тебе причинили боль, это не аргумент, я знаю. Я пытался объяснить твоему отцу, что тебе нужно хорошее образование, что если оставить все как есть, ты можешь пойти по очень опасной дорожке революционеров… но я совсем не справился, зла вчера стало больше. Прости меня, малыш.
Макс пристально смотрит в его глаза… И тает вся его крутость, забывается даже вкус девичьего поцелуя на устах. Он прижимается к отцу Марку. Как жаль, что его отец — совсем другой.
— Спасибо… — шепчет он ошеломленно. Его родной отец никогда не знал этого слова — «прости».
А отец Марк вкладывает ему в руки книгу.
— Знаешь… я прочел это еще в самом конце семинарии, эта книга потрясла меня. Она разрушила глупую попугайскую веру — я раньше только повторял за другими привычные ответы, а теперь стал задумываться сам. Но ты растешь быстрее меня, тебе она пригодится сейчас. Максим — это же значит «величайший». Ты же хорошо читаешь по-немецки? Прочти. А будут вопросы — приходи поговорить. Я не знаю всех ответов, но я всегда буду тебе рад. Честно.
Макс поворачивает книгу так, чтобы на нее падал свет из окна его собственного дома. На светло-коричневой обложке виднеется роскошный вавилонский лев, как будто прямо с раскопок германской археологической экспедиции, а выше написано: «Babel und Bibel. Ein Vortrag von Friedrich Delitzsch».
Адриатика похожа на раннюю юность — так же пахнет ветром и травами, солью и солнцем. И юность самого страшного века тоже бывает прекрасной. Споры мальчишек кажутся пока безвредной болтовней, сомнения взрослых не выплескиваются за рамки вечерних бесед один на один, и рядом плещет холодное мартовское море, и расцветают пахучие травы, и налетают теплые ветры. И гуляют по берегу влюбленные, не успевшие осознать, что сильна не только любовь, но и смерть и что слишком они схожи меж собой. И если есть на Земле возраст прекрасней четырнадцати, может быть, и его мы сумеем прожить.
Погружение. История Дака
Прошлой ночью в кустах неподалеку от дома впервые запел соловей — сначала робко, на пробу, словно проверяя весну на прочность, а потом пошел щелкать, переливаться, дрожать, и не было ничего прекрасней этого звука после дождливой и стылой зимы.
Но Марк не спал по другой причине. Ему не давала покоя мысль, что Спутницу действительно мог похитить Филолог. Он бродил по всему Острову как полномочный представитель самого Марка, и если был человек, который мог сто раз Спутницу переплавить, продать, вывезти или просто уничтожить, — это, безусловно, был он. И если он ее украл, то не для того, чтобы получить немного монет или выдать себя за кого-то, как сделал бы раб. Нет, тут мог быть только сложный замысел, большая игра.
Воображение рисовало одну версию за другой, но Марк вскоре понял, что все они, в конечном счете, приводят в его голове к одному благому итогу: Филолог возвращает драгоценность (ведь он знает, как много она значит!) в обмен на какую-то привилегию или услугу. И он заранее был готов согласиться. А если это просто злоба и зависть? Если кольцо просто уничтожено? Оставалось только следить за возможным вором, надеясь, что он себя нечаянно выдаст.
Утром на Остров прибыл Алексамен. И тем же вечером, добившись согласия Марка, повел всех своих — а заодно и всех любопытных — на совершение еще одного обряда. Он называл его словом «погружение», и именно это действие, по его словам, делало человека христианином.