А все же и бдительности терять нельзя. Доверишься слишком попам — слопают с потрохами. Вот так и идет она по жизни между. .. что там у Одиссея было? Чудища два справа и слева. Между страхом утратить идеологическую бдительность, сознательным таким страхом, и ужасом смерти, жгучим, противным и неотвратимым ужасом распасться на атомы, вылететь дымом из трубы крематория. Как тетя Ривка, как дядя Ицик, как бабушка Нехама, как вся, вся папина родня из белорусского местечка, от глухих старух до сопливых пацанят, до грудных младенцев. Не может она слышать и слова такого — «крематорий» — с тех пор, как узнала.
Только папе Аркаше выпало, можно сказать, счастье — умереть с оружием в руках, быть зарытым в чавкающую подмосковную землю осенью сорок первого. Да и то еще неизвестно, как оно сложилось — хватило ли ему, ополченцу, винтовки, да и не в расстрельный ли ров был свален. Могилы ведь нет. Только одно счастье — с его-то носом немцы его, если живым взяли, сразу пристрелили, хоть в плену от голода не угасал. И ведь тоже — все под знаком креста. Черного фашистского креста. Как забудешь?
И как же им все это объяснить, блаженным островитянам…
— Знаешь, подруга… — Белла крепко задумывается, а потом все же решается, — ладно, расскажу. Тебе можно. Только честное коммунистическое — никому и никогда. Даешь?
— Даю, — серьезно кивнула Милица.
— Не имею права, но тебе расскажу, поделюсь, можно сказать, опытом. Если пригодится, скажешь, собственная твоя наработка. На советских товарищей не ссылайся.
— Не буду.
— Так вот. У нас ведь, знаешь, сейчас тоже вроде как у вас с этим делом, с попами, то бишь либерально даже очень. Ну, типа пусть себе молятся. Интеллигенция даже некоторая к ним потянулась. Что ж, это пусть. Это не вредит нашему общему делу и отчасти даже помогает. Но только надо направлять, понимаешь?
— Как ты их направишь? Отсталый элемент! Мрако… как это?
— Мракобесие. Да нет, не очень, знаешь ли. Может, иногда и не без этого, ну это как у наших сталинистов, сама понимаешь.
— Да-да, вот именно! Попы и сталинисты тянут ваш Союз в прошлое. А вы…
— А мы не позволяем. И сейчас расскажу как.
Вера прекрасно слышит этот разговор. Попы и сталинисты… Как она может так говорить! Сталин был палачом России, самым страшным ее кошмаром вместе с Лениным и Троцким — и после войны протянул свои корявые когтистые лапы и к ее Югославии. Но тут обломался. Остров — не для него.
А попы… После недели грязного труда: то грузчиком, то рыбаком, то в лучшем случае официантом в конобе, как она сейчас, папа вставал к утренней службе в воскресенье, надевал лучший, он же единственный, костюм, повязывал такой же единственный галстук. Она ленилась, часто не шла с ним, как и мама, как и братик. А потом, лет в десять, вдруг поняла: там, на службе в Савином монастыре, на высоком холме над морем, папа встречается со своей Россией. Наклоняя голову под расшитую епитрахиль, под сухую и тонкую руку священника, вслушиваясь в привычное течение службы, подходя к золотой чаше за причастием — возвращал себе утраченное прошлое и входил в вечность. Это было важнее для него, чем отоспаться за всю тяжкую неделю, чем выпить вечером ракии или нажарить на праздник свиных ражничей, как она сейчас… Только оставалось ему недолго. А может, как раз, сколько надо, и теперь он вернулся домой, в страну золотого и чужим не подвластного счастья?
Да, она пожарит им мясо, порежет салат, нальет и ракии, и домашнего вина, она гостеприимная хозяйка. Так папа ее научил.
А Белла тем временем рассказывает, собирается, голос крепнет, фразы ложатся ровно, логично, прямо как на заседании:
— Нашего отдела разработка. Есть, знаешь, такой круг особо продвинутых попов, и с ними некоторые из интеллигенции. Эти не просто лбом о пол стучат — собираются, обсуждают разное, литература там всякая. Но антисоветчины особой нет, они как бы не совсем про это. Да и ладно, не враги они нам по сути. Нужно только проследить, чтобы не сбили их с пути всякие там Солженицыны. А о вере — это пускай, я же говорю, что-то в этом есть. Точно есть там что-то такое, и пусть они о нас помолятся — точно не будет хуже. Ну а если вдруг и нет ничего — что мы теряем?