Тем не менее я понял, что Магджура учит мальчика не только рисованию, но и догмам своей религии. А усомниться в истинности религии помог Лалусу конечно Фасати. Он и мне привил сомнения. Я пытался оспаривать его суждения, но иногда у меня просто не хватало аргументов, чтобы их опровергнуть.
И я решил, что дальше держать Чаухана в миссии нельзя — он может ускользнуть из наших рук. А ведь церкви нужны миссионеры из местных жителей. На это указывал и папа Пий XI, издавший в 1926 году энциклику, посвященную работе миссий.
Пришлось ускорить обучение Чаухана: я стал заниматься с ним индивидуально. Перед окончанием учебного года я отправился к маханту Магджуре. Во дворе храма у пруда, на площадке, посыпанной песком, мальчики — кто пальцем, а кто тупой палочкой — чертили различные линии. На некоторых рисунках обозначились контуры храма. Чаухан не рисовал. Он лепил из мокрого песка миниатюрный храм.
— Лалус — способный мальчик, — сказал Магджура. — Он моя гордость.
— Однако придется его забрать из вашей школы.
— Как это? — удивился священник. — Ведь мы еще не закончили курс.
— Пора ему поступать в гимназию, — схитрил я. — Хватит и того, чему вы его научили. Спасибо вам!
— Я не поеду! Никуда не поеду! — вскричал Чаухан, услышав наш разговор. — Я хочу слушать чтение Вед!..
Я глянул на Магджуру, но тот отвел глаза.
— Ты будешь учиться в Шиллонгской гимназии, — уговаривал я мальчика. — Потом в семинарии. Затем получишь высшее образование. Поедешь в Европу, в Южную Америку. А если захочешь, то останешься в Индии... Неужели ты не желаешь дальше учиться?
— Я буду учиться здесь, — упрямился Лалус и все поглядывал на Магджуру, ожидая, что тот скажет.
Но махант молчал, словно разговор его не касался. Однако я чувствовал, что он не одобряет меня.
Я привел Чаухана в миссию. Фасати я сказал, что нельзя больше отпускать мальчика к Магджуре. Надо его отправить в Шиллонг, в общежитие миссии. Услышав это, Лалус обратился к миссионеру:
— Отец, я вам добуду гашиш, только не увозите меня, оставьте, я хочу заниматься искусством. Оставьте!
Услышав про наркотики, я вновь поразился. Неужели Фасати, прикрываясь фразами об освобождении униженных, занимается контрабандой наркотиков? Неужели у него совсем нет совести?
— Поедешь в Шиллонг, — твердо сказал я Чаухану.
В Шиллонге Чаухана сначала не хотели принимать — не вовремя, дескать, привезли. Но когда я объяснил ситуацию, то ректор велел немедленно направить Чаухана в общежитие мальчиков.
У меня щемило сердце, было жалко парнишку, к которому я привязался, как к родному сыну. Я хотел проститься с ним, но он отвернулся. И мне вспомнились мудрые слова римского писателя Публия Сира: «Брать то, чего вернуть не сможешь, есть обман».
13
Однажды, выйдя из церкви, я увидел индуску с обритой наголо головой. Она была молода, почти девочка. Меня несколько удивило то, что у нее ни в ушах, ни в носу не было украшений, которые так любят индуски. Может быть, она вышла из тюрьмы и ей необходима помощь?
Я еще не успел заговорить с ней, как пробегавшие мимо дети стали бросать в нее камни. Я крикнул им:
— Как вам не стыдно!
Но они лишь показали мне язык.
— Не браните их, — сказала индуска. — Во время похорон мужа я не исполнила сати[37]. Я виновна.
Я знал, что над вдовами в Индии каждый имеет право издеваться и унижать их. Я не находил слов, чтобы утешить ее, и не знал, чем ей помочь.
— А разве нельзя что-нибудь придумать? — спросил я.
— Можно! Я могу посвятить себя служению богам в храме. Там меня никто бы не обидел, но пришлось бы удовлетворять желания брахманов. Уж лучше буду терпеть издевательства.
— Может быть, вам сосватать другого мужа? — предложил я.
— Другого?.. — она горько улыбнулась. — Ведь я вдова. Меня никто не возьмет, это запрещено. Ко мне даже прикоснуться нельзя, а то осквернишься.
Мне ее было очень жаль, и, ничего как следует не обдумав, я предложил:
— Идите служить в нашу миссию. Никто не будет вас обижать, наоборот, вас станут уважать. Но придется принять христианскую веру.
— Нет. Мой муж погиб во время столкновения с английской полицией. Я могу повредить вашей миссии, — сказала она и ушла.
В доме меня ожидал юноша с умным, открытым лицом. Рубаха его была подпоясана цветной дхоти - знак того, что он принадлежит к высшей касте.
Приложив ладони ко лбу, он с достоинством поклонился.
— У меня горе, — сказал он с печалью. — Большое горе.