Он посмотрел на нас взглядом, ищущим нашего одобрения. Мне очень не хотелось отступать от своего замысла и попытаться не обвинять никого без объективных оснований, но упитанный хозяин гостиницы не оставлял мне никакой возможности испытывать к нему хоть толику обычной симпатии. Его раболепное поведение было мне столь же противно, как и темная мокрая полоса у него между ног. Грязный слизняк, подумал я про себя. Как только ты одержишь верх, ты не упустишь ни малейшего шанса, чтобы нанести удар в спину. Что сказал Карл? Что нас привела сюда наша алчность? Это не так. Это он привел нас сюда, и только он. Мы были одни-одинешеньки в этом богом забытом месте, без автобусного или железнодорожного сообщения и без других средств связи с цивилизацией. И именно Карл привез нас в эту крепость, где мы теперь застряли. И это его заявление о нашей мнимой алчности показывало, что того, что случилось здесь и, может быть, еще произойдет, — всего этого он мог желать всем своим существом. Я ненавидел его.
— Мне кажется, что этот доморощенный психоанализ, заимствованный из голливудского кинематографа, более чем сомнителен, — холодно проговорила Юдифь, и я с удовлетворением отметил, как Карл смущенно опустил глаза и еще немного сжался, как провинившийся кот. Если бы он сейчас снова начал скулить и если бы у меня случайно в кармане брюк завалялась косточка, я бы ее кинул ему, но затем лишь, чтобы сразу отнять, как только он начнет к ней принюхиваться.
— И я сомневаюсь, что только на том основании, что наша госпожа хирург умеет вскрывать череп, можно утверждать, что она разбирается в тонкостях души, — насмешливо продолжала Юдифь. — Я бы не стала обращаться к электрику, если у меня прорвало водопроводную трубу.
Я заперт в этой крепости вместе с двумя трупами, одним наполовину мертвецом и тремя особами, которых я не выносил и среди которых как минимум одна наверняка была убийцей. Мои психические и физические силы почти полностью подошли к концу, если не кончились вовсе, и не знаю, какой срыв мне ожидать скорее — физический или безумие. И все-таки я сдержался и в ответ на дерзкое замечание Юдифи даже не усмехнулся и не улыбнулся, чтобы понапрасну не нервировать и не восстанавливать против себя Элен. И хотя Элен не обнаружила никакой слабости, не показала, что она ранена этими словами, не ответила каким-нибудь ядовитым замечанием или хотя бы сердитым фырканьем и брезгливым подергиванием носа, все равно я заметил, что укол попал в цель. Было лишь слабое подергивание мышц между скулой и правым глазом, едва заметное движение, но оно отчетливо показало, как сильно ее задели слова Юдифи. По всей вероятности, Юдифь попала в самую точку, хотя наверняка не была на это нацелена, подумалось мне. Нет, Элен совершенно не разбиралась в человеческой душе, и даже в своей собственной. Но теперь ей предстояло, хотя и невольно, получить массу пищи для изучения.
Элен часто заморгала. Она вдруг показалась мне очень измученной, и легкое дрожание ее нижней челюсти выдавало, что она лишь силой сдерживает зевоту. Она не смотрела Юдифи в лицо. Я проследил за ее взглядом, и он уперся в раненое предплечье Юдифи. Она неважно выглядела в последний раз, когда я ее рассматривал, а теперь представляла собой и вовсе драматичное зрелище. Глубокий разрез на предплечье снова раскрылся и, если я не ошибаюсь, стал еще шире, а из раны снова потекла темная, густая кровь, она стекала по ее руке вниз и образовывала неприятную темную лужицу между ее и моими ногами на полу. Я испуганно с шумом вдохнул воздух сквозь зубы.
— Мне нужно внимательно осмотреть рану, — устало сказала Элен, но, тем не менее, в голосе ее прозвучала решительность. Она шагнула к Юдифи.
— Это ничего, — возразила Юдифь и отшатнулась от Элен и от меня. Я заметил, как неуверенна была ее походка, она почти шаталась. И словно бы только в тот момент, как Элен обратила на ее рану свое внимание, она сама осознав, как тяжело ранена, вдруг тяжело задышала, и на ее лице появилась гримаса боли. Только теперь я заметил, как она побледнела. Ее лицо было бело как мел, а немногочисленные веснушки возле носа горели как огонечки на снегу.
— Мне кажется, что рана сильно загрязнена, — деловито констатировала Элен, но Юдифь не дала ей договорить и гневно взглянула на нее.
— Ну и какое это имеет значение, если все мы так и так здесь погибнем? — заявила она, как будто наша врачиха одна была виновата в нашей горькой, неизбежной судьбе. — Не думаю, что я проживу достаточно долго, чтобы медленно сдохнуть от заражения крови.
На несколько мгновение воцарилась мертвая тишина. Элен и я уставились на Юдифь со смешанными чувствами ужаса, недоверия и внезапного, жуткого озарения, а в это время сама Юдифь испуганно закрыла свой рот ладонью, как будто она тогда только поняла, что она сама только что сказала, когда это уже сорвалось с ее уст. Я почувствовал себя как обвиняемый в зале суда, над которым только что произнесли обвинительный приговор.
Я требовал обжалования. Я ни в чем не виноват и без боя не сдамся. Свою собственную жизнь я продам как можно дороже и не собираюсь страдать из-за того, что кто-то кому-то причинил вред.
— А мы просто где-нибудь окопаемся и будем держаться все вместе, — вдруг вырвалось у меня. — На нас нападали, когда кто-то оставался один. Этого не должно больше произойти. Должно быть, до рассвета осталось всего несколько часов… Я не намерен сидеть сложа руки и ждать, пока меня убьют!
— Еще чуть больше трех часов, и рассветет, — заявила Элен, взглянув на циферблат своих дорогих наручных часов, которые, в отличие от моих, совершенно не пострадали за эту ночь. Как только она преодолела страх, ее лицо снова превратилось в невыразительную, застывшую маску, по которой невозможно было угадать ни ее мыслей, ни чувств. — К тому же Эл вовсе не был один, когда это случилось.
— Мы соберемся все в какую-нибудь уединенную комнату, в которой есть только один вход, — повторил я, умышленно пропустив мимо ушей ее замечание об обстоятельствах гибели Эдуарда. — Мы можем там забаррикадироваться, и тогда…
— Ну а пока я внимательно осмотрю рану Юдифи, — со вздохом перебила меня Элен. — Я не знаю, сколько крови она потеряла, но боюсь, что если не обработать рану, она скоро воспалится.
Она слегка улыбнулась Юдифи.
— И послушай еще намек опытного мясника: если рану не зашить, то у тебя будет довольно широкий рубец. Это конечно же все равно, если мы все погибнем нынче ночью, но если мы выживем, я тебе обещаю, ты будешь злиться сама на себя. Придется исключить рубашки с коротким рукавом, воздушные летние платья с узенькими бретельками… — Она покачала головой и добавила: — Шрамы украшают мужчин. А нас, женщин, они просто уродуют.
Дорогуша, подумал я. Она явно забыла добавить свое вездесущее «дорогуша». С тех пор как Юдифь снова перешла на мою сторону, совершенно открыто держала меня за руку и обнимала, Элен стала демонстрировать по отношению к ней то же высокомерие, которое так сердило Юдифь после короткого перемирия. Я не понимал Элен, но это обстоятельство больше меня не волновало. Чтобы не разбираться в женщинах, вовсе не нужно было быть каким-то тупицей. Что я понял сразу, так это то, что Элен в своей роли хирурга, в которую она снова вошла несколько минут назад, излучала какой-то безоговорочный авторитет, который повлиял и на Юдифь. Несколько мгновений она молча рассматривала темную, густую кровь, которая все еще сочилась из раны и капала теперь уже на столешницу, и слабо кивнула.
— Да, ты права, — тихо проговорила она.
Элен взяла аптечку первой помощи из автомобиля, которая все еще стояла рядом со стулом Эда.
— Будет лучше, если ты вымоешься, — она протянула к Юдифи руку. — Давай я провожу тебя наверх, в душ.
— Я… я тебя испачкаю, — Юдифь покачала головой и вдруг стала какой-то забитой. — Я думаю…
— Это не первый раз, когда я пачкаю новые шмотки кровью, — улыбнулась Элен, легкомысленно и весело пожала плечами и многозначительно взглянула на свое абсолютно промокшее, но несмотря на это (а может быть, и вследствие этого) все еще волнующее одеяние. — Профессиональный риск.