В декабре 1791 года война окончилась. Алексей Хвостинин к этому времени, взяв отпуск для излечения раны, не столько опасной, сколько болезненной, находился за границей. Официально — в Италии. На самом же деле — в Париже. Еще один любопытный документ — выписки Романыча из книги, изданной на французском языке в Брюсселе в 1823 году. Название «Mémoires d'un officier français».
Автор записок — капитан Пьер Арро, небогатый французский дворянин, сначала относившийся к революции с настороженностью, затем с восторгом, а потом бежавший от нее в Россию. К моменту, с которого начинаются выписки Романыча (с его же переводом на русский), он служил в штабе главнокомандующего «революционной армией» Шарля Ронсена. Тогда же, весной или летом 1793 года, он познакомился с русским офицером Алексеем Хвостининым.
[ФАЙЛ ИЗ КНИГИ «ЗАПИСКИ ФРАНЦУЗСКОГО ОФИЦЕРА»]
«Летом 1793 года я переехал на улицу Бушерн-Сен-Жер- мен в квартале Одеон и стал чаще бывать в клубе Кордельеров. Этому много способствовало одно старинное знакомство. С самого начала своего пребывания в Париже молодым кавалерийским лейтенантом (а было это в 1787 году) я стал завзятым театралом. Не имея лишних средств, я старался приятельствовать с билетерами, что сослужило мне потом хорошую службу. Один такой мой приятель, судьба которого, подобно многим, круто изменилась с началом революции — Эбер, — свел меня с видными деятелями Парижской коммуны. Приглашал он меня к Кордельерам, где я не один раз слышал велеречивого Дантона, рассудительного Демулена, яростного Марата, безудержного Шометта, автора революционного Календаря Фабра д'Эглантена, язвительного Дюфурни, прославившегося своей брошюрой о правах четвертого сословия, и многих других великих ораторов революции.
Там, на одном из заседаний клуба, я заприметил молодого еще человека, лет тридцати, иностранца по виду, стоявшего у стены с видом спокойным и даже отрешенным. В обстановке всеобщей экзальтации, столь свойственной клубам того времени, а Кордельерам особенно, он казался пришельцем из совсем другого мира. Еще один русский, которого я знавал в те годы уже по заседаниям клуба Якобинцев, гражданин Очер, казался завзятым революционером. Этот же, при знакомстве невозмутимо отрекомендовавшийся как „Alexis Khvostinin, un officier russe et un noble“, вел себя скорее как сторонний наблюдатель, причем настолько abandon, что поведение его порой казалось демонстративным и давало повод особо революционным, а может быть, не особенно умным гражданам Парижа, даже и до начала гонений на иностранцев обвинять его в аристократизме и шпионаже. Не раз и не два друзьям Алексиса приходилось спасать его от революционного трибунала и однажды чуть ли не вытаскивать из-под ножа гильотины.
Он же при всех обстоятельствах не терял холодного спокойствия и того, что можно назвать ironie, всегда находясь, так сказать au dessus de la mêlée.
Он жил на улице Жакоб. Мы стали время от времени встречаться, беседовать. Алексис поразил меня своим интересом к французской и, шире, европейской истории, но не античной, что было бы понятно и объяснимо, а истории темных веков, монашеских орденов и ересей. И при этом его ближайшим приятелем был барон Клооц, много раз торжественно клявшийся извести христианскую веру в Европе.
Я спросил как-то, почему его так часто можно видеть вместе с типографом Моморо, испанцем Гусманом н бароном Клооцем — неистовыми проповедниками всемирной революции.
— Вы хотите возбудить революцию в России?