У нас Карлом был ритуал, когда мы спали вместе, — тот, кто обеспечивает постель, должен поставить какую-нибудь музыку, мы слушали ее, прежде чем раздеться.
Мои ранние подборки включали New Order, «Felt», The Jam [7], Нико [8], Марка Алмонда [9] и The Jesus and Mary Chain [10]. Первые аккорды «Счастлив, когда идет дождь» — самая эффективная звуковая прелюдия, которую мне удалось отыскать. Карл ставил мне песни Ника Кейва [11], Скотта Уокера [12], The Pogues [13], My Bloody Valentine [14], «Husker Du» [15] и Kitchens of Distinction [16]. Композиция последних «Приз» была его любимым треком на все времена: песня о напившейся и рассорившейся голубой паре. Настроение нарастает от мрачного недоверия к настоящей ярости: «Так что я получу приз/ Ты помнишь, как его зовут?» Музыка подчеркивает жестокость последних слов и закручивает их в водоворот, разрываясь на части, находя освобождение только в опустошении.
Тон любых отношений задается тем, что происходит в постели. В мужских парах один вид секса берет верх, становясь доминантной нотой. Чаще всего это оральный секс, хотя у меня были вполне успешные отношения, основанные на взаимной мастурбации. С самого начала мы с Карлом обычно трахались. А когда мы этого не делали, то притворялись, что собираемся это сделать и терлись друг об друга. Это давало определенную грубую напряженность нашим занятиям любовью — электрический шторм, в котором напряжение снималось статикой.
Обычно Карл брал меня, его напряженное лицо прижималось к моему, его руки обвивали мое тело, как смирительная рубашка. «Ты в порядке?» — шептал он, его губы ласкали мое ухо. Я научился оставаться тихим и пассивным и ласкал его, только когда все заканчивалось. Он всегда довольно быстро кончал, даже когда бывал пьян. Иногда мы ждали до утра. Когда же я брал его, он включал лампу возле кровати и лежал на спине, неотрывно глядя на меня, его глаза были полны ночи. Для Карла секс — вспышка неконтролируемой страсти, для меня — ровное, ритмичное нарастание. Только однажды у нас был незащищенный секс.
Жена Карла, Элейн, жила в Олдбери с их четырехлетней дочерью Терезой. Он навещал их примерно раз в месяц. Мы с ним не проводили все свое свободное время вместе. Карл считал, что если мы будем неразлучны, то это приведет к разрыву. А у нас обоих были причины соблюдать осторожность. Мы встречались по делам группы: в студии, на репетиции и тому подобное. А еще мы ходили на концерты других групп, разумеется. На все, на какие только удавалось попасть. Было приятно находиться среди групп, которые не играют на стадионе Уэмбли. В то время в Бирмингеме было немного средних размеров площадок: «Колибри», «Институт», «Электростанция». Фанаты инди-рока были на удивление юными, даже если группы были не из новичков. Изредка какой-нибудь пустоглазый юнец узнавал Карла: О, ты ведь из группы! Трой-ангел.
В те несколько месяцев мы посмотрели несколько впечатляющих выступлений. The Fall [17] в «Колибри», охваченные экстатической яростью. Йен Маккелох в Бирмингемском университете, по-прежнему болезненно-прекрасный, несущий свое ощущение неудачи, как власяницу. The Charlottes [18] принесшие равновесие и страсть в призрачный мир готики. И My Bloody Valentine, сплетавшие кельтский мистицизм с трэш-металлом. То выступление началось и закончилось поздно, и часть юных фанов ушли до окончания концерта. Они отыграли на бис «Ты заставил меня понять», растянув центральную часть композиции по крайней мере на десять минут. На сцене два вокалиста стояли порознь: образ разделенного сексуального желания, их голоса выражали страсть и одиночество. Мы добросовестно ходили на выступления всех прочих шугэзинг-групп того времени — Slowdive, Ride, Chapterhouse, — но никто из них не смог приблизиться к мистическому эротическому заряду My Bloody Valentine.
Мы слушали и местные команды, от сардонической красоты The Cantels до грубой ярости панк-караоке группы The Bostin Stranglers. Мы должны были пойти на Manic Street Preachers [19], но концерт отменили, потому что Ричи Эдвардс проходил лечение после нанесенных себе увечий. Когда вышел их первый альбом, Карл был без ума от «Мотоциклетной пустоты». Он говорил, что эта песня о том, каково это — оказаться полностью во власти своих видений. Ему так же нравилось «Повтори», он даже говорил, что хотел бы это сам написать.
В нашем любимом клубе тоже была концертная площадка: «Эдвардс №8» на Джон Брайт стрит. Они устраивали вечера готик/инди и металл/альтернатива по пятницам. То был настоящий вампирский рай: перевернутый склеп с выкрашенными в черный стенами и дешевой водкой. Наверху тихий бар, где можно посидеть-поговорить, стулья давно уже растащили, поэтому парочки и группки кучковались на полу, музыка сотрясала стены так, что казалось, будто ты очутился в фильме с тяжелым саундтреком. Оба танцпола были переполнены, там творился беспредел, молодежь в алкогольном и наркотическом угаре выплескивала свои эмоции друг на друга. Танец мог легко превратиться в прелюдию к насилию. Позади главного бара в полумраке парочки жались к стенам, как умирающие пауки. Как правило, гомосексуальные парочки, мужские и женские, и никого это, казалось, не волновало.
Готические вечеринки были лучше: мрачная, с тяжелыми басами, музыка заполняла площадку, публика более сексуальная и интеллигентная. Водовороты цветных огней метались по стенам, иногда касаясь макушек публики. Даже Sisters of Mercy [20] были уместны в этом контексте. Это было место на полпути между реальностью и сном. Пару раз дело заканчивалось тем, что мы прихватывали с собой какого-нибудь юнца. Не думаю, что Карл намеренно это делал, он просто не мог сказать нет. Вуайеру, сидящему в каждом из нас, хотелось увидеть друг друга с кем-то еще. И разделить эту странную, горько-сладкую смесь страсти и страха, так же как мы делились нашими знаниями о записях и группах. Позже я жалел об этом.
Металлические ночи в том же клубе были более пугающими. На них не стоило напиваться и глазеть на окружающих. Музыка была жесткая, сухая, безжалостная; Pearl Jam и Nirvana были единственными просветами человечности в продуманной индустриальной атаке. Она взывала к темной стороне натуры Карла, подчас он затаскивал меня на эти вечеринки, чтобы на пару часов погрузиться в забвение. Драки вокруг танцпола, разбитое стекло, одетые в черное громилы, проносящиеся сквозь толпу, как реактивные снаряды. Туалеты были ничейной территорией, залитой мочой и рвотой. В ночном автобусе Карл бормотал об атональной музыке и мистической власти хаоса. Его глаза смотрели сквозь меня, куда-то в разрушенный угол его сознания.
Рождество выдалось тихим и разочаровывающим. Встреча со старыми друзьями в Бирмингеме, затем вечер с матерью в Эксетере, все это напомнило мне о прошлом, от которого я хотел убежать. Неожиданно теплая погода заставила меня почувствовать себя еще более не на месте, точно время года существовало лишь на картинке. Карл уехал к своим родителям в Ковентри. Он провел пару дней с женой и дочерью в Олдбери, как обычно; он мало рассказывал о них. «Олдбери тебе не понравится», — как-то сказал он мне. — Местами там ничего, но в целом… ну, что есть, то есть. Позже, немного неловко, он сообщил мне, что останется с ними на выходные. Я не стал спрашивать его, что это значит. Честность это не всегда хорошо.
Все стало еще хуже, когда случилось нечто странное во время нашей следующей встречи. Мы договорились, что я приду вечером, накануне Нового года. Прежде чем выйти из дому, я позвонил, чтобы удостовериться, что он дома. Карл сказал мне каким-то защищающимся тоном, что к нему неожиданно нагрянули пара старых друзей из Стоурбриджа. «Но все равно заходи, — сказал он. — Я хочу тебя видеть». Он подарил мне на Рождество запись Стины Норденстам [21] «Воспоминания о цвете»; я слушал ее в плеере, пока автобус пробирался сквозь серые ленты Спагетти-Джанкшн, мимо белых могильных камней, окружавших Эрдингтон. Ее голос был холодным, но нежным, в обрамлении безрадостных аранжировок. Он напомнил мне Нико. Погода была уже не такой мягкой, полоски инея сверкали в желтом свете уличных фонарей.