Сергей Снегов
ОТ ЛАБОРАТОРИИ ДО «АТОММАША»
КРАТКИЙ ОЧЕРК СТАНОВЛЕНИЯ ЯДЕРНОЙ ЭНЕРГЕТИКИ
Глава первая
НАЧАЛО АТОМНОГО ВЕКА
Предвиденное, но неожиданное открытие
В Институте химии на Тиль-аллее в Берлин-Далеме, западном районе города, по вечерам бывало тихо и темно. Странной архитектуры было это трехэтажное здание: по фасаду античный портик с четырьмя колоннами и большие окна, расчерченные переплетами на стеклянные обывательские клеточки, над ними крутая крыша с мезонинными окошками, на углу мощно выступающая вперед башня, увенчанная металлическим шлемом с кайзеровским шишаком-шпилем — смешение чего-то радостного, римско-греческого, с мещанским скупердяйством и казарменной угрюмостью. Впрочем, прохожих внешний вид здания не удивлял: в Берлине разностильных домов хватало. Тех, кто в этот пронзительно сырой декабрьский вечер 1938 года пробирался, подняв воротник и пряча лицо от ледяных брызг, по Тиль-аллее, удивляло другое — в знаменитом институте светилось несколько окон. Это уже было нарушением порядка, в такое время надо отдыхать в кругу семьи или, мирно потягивая пиво из поздней кружки в соседней пивной, просматривать вечернюю газету с очередной речью фюрера: «Мы, немцы, покажем всему миру!» Как видно, здесь произошло что-то из ряда вон выходящее, думали редкие прохожие, и не ошибались.
Нарушил строгий служебный распорядок института сам его директор, известный радиохимик Отто Ган. Он сидел в своем кабинете, рассеянно глядя на недописанное письмо, и пускал клубы дыма. Надо было успокоиться. Случилось необычайное. Пятидесятивосьмилетний профессор не понимал собственных экспериментов. Их результаты казались немыслимыми.
Ученый откинулся на спинку кресла, жадно затянулся. Почему вообще возникла нужда в этих экспериментах? Все началось четыре года назад, вспоминал Ган, с замечательных опытов Энрико Ферми. Они были до гениальности смелы и до восхищения просты. Ферми брал разные химические элементы, обстреливал их нейтронами и получал другие элементы. Поглощая нейтрон, ядра становились на атомную единицу тяжелее, и это порождало их неустойчивость. От неустойчивости они освобождались, излучая электрон, и тем самым передвигались на одну клетку в таблице Менделеева. Так бета-активный (то есть излучающий один электрон) литий становился бериллием, бериллий — бором, бор — углеродом. Превращение совершалось в точном соответствии с законами физики, легко объяснялось теоретически, неизменно наблюдалось в каждом эксперименте. То, о чем мечтали средневековые алхимики, стало обычной лабораторной задачей, которая под силу любому студенту. И все было понятно в этих опытах, как ни поражали они воображение.
Только раз великолепного итальянского физика постигла неудача. Он облучал нейтронами уран — последний, самый тяжелый элемент Менделеевской таблицы. И уран показал бета-активность, даже двойную бета-активность — один за другим из облученного ядра исторгались два электрона. Это значило, что в эксперименте родились два новых элемента, заурановые, еще неизвестные в природе, — один сравнительно короткоживущий, другой более устойчивый. Оставалось только химически выделить из исходного материала и с гордостью продемонстрировать миру: вот они, искусственные элементы, созданные не природой, а человеком! Но выделить трансураны не удалось. Трансураны оказались призраками. Даже Ферми растерялся и отрекся от своего открытия: публично признал, что не нашел их.
И вот тогда-то он, Отто Ган, и его многолетняя сотрудница Лиза Мейтнер подхватили эстафету, брошенную итальянцем. Кому же еще распутывать подобные загадки, как не химику Гану и физику Мейтнер? Разве Эйнштейн не ставил Лизу выше великой Марии Кюри, к которой, это всем известно, питал глубокое уважение и дружеские чувства! То, что не удалось в Риме, должно удасться в Берлине, решили они с Лизой. И за несколько лет трудной, кропотливой работы им и вправду удалось осуществить целых три ряда превращений облученного урана, получить как один из вторичных продуктов и девять неизвестных до того трансурановых элементов. Определены химические свойства каждого, только названий не дано, названия оставлены на будущее.
Никто в мире не усомнился в берлинском успехе: точность немцев всем известна. А в Париже усомнились. Ирен, дочь Марии Кюри, три года да назад вместе с мужем Фредериком Жолио удостоенная Нобелевской премии за открытие искусственной радиоактивности, пожелала проверить сообщение из Берлина. В Институте радия, основанном ее матерью, Ирен с югославом Павле Савичем повторила берлинские опыты и вместо естественно возникающих сверхтяжелых элементов нашла в продуктах реакции элемент среднего веса — тривиальный лантан. Мадам Ирен даже испугалась своей находки, осторожно назвала ее не лантаном, а лантаноподобным элементом, будто от этого что-то менялось.