«Его можно было оправдывать тем, что, мол, деление и цепная реакция — случайность, предвидеть которую не обязан и гений. Чуть иначе сложились бы константы — и не было бы цепной реакции долгоживущих.
Но термосинтез легких — это ведь не случайность! Что ни говори, Резерфорд проявил излишний, неоправданный консерватизм».
Здесь высказана важная мысль, объясняющая, что ожидалось, а что было неожиданным в открытии берлинских радиохимиков. Освобождение ядерной энергии состоялось — и этого давно ждали. Оно совершается на лабораторном столе, каждый физик может воспроизвести его! Наконец-то реально приоткрылась дверь в мир атомной энергии! Но дверь эта оказалась совсем не там, где ее искали: не в синтезе легких элементов, а в делении тяжелых. Никто, кроме разве Вернадского, не смел и помыслить о такой возможности. Это была — прав Я. Б. Зельдович — «случайность, предвидеть которую не обязан и гений».
Итак, начало атомной эры ученые видели в ядерном синтезе. Кстати, минуло почти полвека после сердитого заявления Резерфорда, а ядерный синтез еще не вошел в практику. В какой-то мере это оправдывает скептицизм Резерфорда. Тем не менее атомная эра началась, но там, куда никто и не обращал взгляда. Недаром Ган растерялся от собственного открытия, сперва не поверил в него, чуть не в панике писал Лизе, что оно принесет ему «много горя». Если же охарактеризовать чувства, охватившие физиков всего мира при известии о делении урана, то они сводятся к двум, слившимся воедино, — ошеломлению и восторгу. Сам великий Нильс Бор, услышав о берлинских экспериментах и их объяснении, предложенном Лизой Мейтнер и Отто Фришем, хлопнул себя по лбу и воскликнул: «Какими же все мы были идиотами!» Пристально всматриваясь в легкие элементы, почти все исследователи проглядели возможности, скрытые в тяжелых.
Теперь настал праздник и в сфере тяжелых, а затем и сверхтяжелых элементов. Но он принес еще одну, на этот раз трагическую неожиданность — энергия ядра, которую еще задолго до ее высвобождения ученым мечтали направить на благо человечества, тут же была использована для разрушения городов, истребления людей. Недаром после войны многие решили, что открытие деления урана зловредно по самой своей сути. Это, конечно, не так. Автор этого очерка ряд лет, до самой его смерти, переписывался с Фрицем Штрассманом (великий радиохимик скончался в Майнце 22 апреля 1980 года в возрасте 78 лет). В одном из писем, сообщая малоизвестные подробности своей многолетней работы с Отто Ганом и Лизой Мейтнер, Штрассман с убежденностью утверждал: «Само по себе открытие не бывает добрым или злым, оно такое, каким его делают люди».
Сегодня на стене трехэтажного здания № 63/67 по Тиль-аллее в Берлин-Далеме висит памятная доска — вверху богиня мудрости Минерва со щитом и жезлом, а ниже слова:
«В этом здании, тогдашнем Кайзер-Вильгельмовском Институте химии, Отто Ган и Фриц Штрассман в декабре 1938 года открыли деление урана. Это событие показало новый путь в исследовании материи и Вселенной и отдало в руки человека использование энергии атомного ядра.
Бег экспериментов
Итак, первые чувства физиков — ошеломление и восторг. Ошеломление длилось недолго, восторг все нарастал. Невиданный в истории научный бум, которому дали хлесткие названия «бег экспериментов» и «урановая лихорадка», мигом охватил все мировые центры физики.
В Соединенных Штатах, тогда отнюдь еще не передовой державе в физических исследованиях, именно в эти годы возник повышенный интерес к атомному ядру. За океан из нацистской Германии и фашистской Италии бежали физики, которым вскоре довелось сыграть решающую роль в создании ядерной бомбы: знаменитый Альберт Эйнштейн, только что получивший Нобелевскую премию Энрико Ферми, другой Нобелевский лауреат Джеймс Франк, известные пока лишь в научной среде Лео Сцилард, Евгений Вигнер, Виктор Вайскопф, Эдвард Теллер и многие другие. Для всех этих пытливых умов сообщение из Берлина и Швеции стало искрой, влетевшей в пороховую бочку.
Об удивительном берлинском открытии и еще более удивительном его объяснении американские физики узнали на ежегодном конгрессе в Вашингтоне 26 января 1939 года от самого Нильса Бора. Потрясение было столь велико, что иные тут же выскочили из зала заседаний и бросились к телефонам и на телеграф — распорядиться, чтобы их лаборатории срочно готовились к повторению урановых экспериментов. А калифорнийский физик Луис Альварес, будущий Нобелевский лауреат, услышав «урановую новость» по радио в парикмахерской, сорвался с кресла и, на бегу стирая с лица мыльную пену, помчался воспроизводить копенгагенские опыты Отто Фриша.