— Тебе есть где переночевать? — Феликса не сразу поняла, что седая нянечка трясёт её за руку и что-то быстро говорит при этом. — Без заведующей девочку никто не отдаст, а ночевать с детьми строго запрещено. У тебя есть комната или угол?
— Нет, ничего нет.
— Можешь переночевать у меня — я сегодня дежурю. А завтра обязательно найди жильё. Так нельзя — ты же теперь с ребёнком.
Очередь не умещалась в узком коридоре горотдела милиции, вываливалась на лестницу, сползала по ступеням. Места в ней занимали с ночи, записывали номера на ладонях, дружно огрызались, если кто-то пытался пробраться вперёд, глухой стеной становились на пути нарушителей. Здесь собрались те, кто не смог оформить прописку в районных отделениях. Горотдел был для них последней надеждой — ни устроиться на работу, ни получить продуктовые карточки и остаться в Молотове без прописки они не могли.
Феликса простояла на лестнице с раннего утра и ушла перед закрытием милиции, даже не увидев дверь нужного ей кабинета. На следующий день она пришла затемно, но всё повторилось.
В обед привели группу «броневиков», рабочих эвакуированного из Москвы завода, им документы оформляли без очереди. Время шло, и Феликса, хоть понимала, что опять осталась ни с чем, не уходила, не возвращалась домой из одного лишь труднообъяснимого упрямства. Во всей этой отчаянно тоскливой ситуации мерцало только одно светлое пятно — Феликсе было куда вернуться, Афанасьевна нашла для неё жилье.
— Я всю ночь думала, — сказала нянечка после дежурства, когда Феликса пришла забирать Тами. — Пусть твоя доченька пока тут побудет, здесь и тепло, и хоть как-то покормят, а я сейчас отведу тебя к своей тётке. Они с дедом совсем уже старики, будешь помогать по хозяйству. Места у них немного, но тебе с девочкой хватит. Согласна?
Выбора у Феликсы не было, и они отправились к Егошихинскому кладбищу в бывшую Солдатскую слободу.
Старая тётка Афанасьевны долго не могла взять в толк, кого привела племянница и что от неё хочет, растерянно переспрашивала: «А нас с дедом куда? А мы же как?» И детдомовской нянечке приходилось начинать по второму, а там и по третьему разу. Только когда Афанасьевна, устав объясняться простыми словами, сказала «эвакуированные», её тётка вдруг всё поняла.
— Так и сказала бы сразу, что выковырянные. Их теперь знаешь сколько? Полный город. А ты мутишь всё, путаешь, я думала, уплотнять пришла.
— Выковырянные, выковырянные, — обрадовалась Афанасьевна неожиданному просветлению в голове тётки. — И куда уплотнять-то, ваш дом сегодня стоит, а завтра, глядишь, завалится. Ему уж лет двести, поди.
Старуха спросила Феликсу, откуда та приехала. Услышав, что из Киева, прикрыв глаза, замерла, вспоминая, потом вышла на середину единственной комнаты и неожиданно громко продекламировала:
Да и едет Тугарин-то да Змеёвич же,
Да и едет Тугарин да забавляется.
Впереди-то бежат да два серых волка,
Два серых-то волка да два как выжлока;
Позади-то летят да два чёрных ворона.
Да и едет Тугарин да похваляется:
Уж я город-от Киев да во полон возьму,
Уж я Божии-ти церкви да все под дым спущу,
Уж я русских богатырей повышиблю,
Да и князя-та Владимира в полон возьму,
Да княгиню Апраксию с собой возьму.
На Апраксии старуха закашлялась и сбилась, но от слов былины, сложенной тысячу лет назад, на Феликсу вдруг повеяло жутью войны.
— Наслушаешься ещё, тётка их много знает, — встретив её растерянный взгляд, засмеялась Афанасьевна. — В земской школе выучила — Закон Божий и былины…
Стоя в очереди на лестнице молотовской милиции, Феликса поймала себя на том, что раз за разом повторяет запомнившееся:
Впереди бежат два серых волка,
Два серых волка два как выжлока.
Впереди не бежали, но медленно поднимались двое: офицер НКВД и гражданский в перепоясанном ремнями полушубке, тёплой меховой шапке и коричневых бурках. Феликса расслышала обрывок фразы: «… а у меня конферансье, два разговорника плюс, простите за прямоту, целый хор…», и даже не воспоминание, только тень его, далекого и едва различимого, мелькнула в её памяти. То ли голос этого гражданского был Феликсе знаком, то ли что-то напомнили ей его слова.
Она узнала Ребрика, когда тот, уже один, крепко держась за перила, спускался по лестнице. Взгляд бывшего директора киевского клуба НКВД безразлично скользил по серым лицам эвакуированных, и вряд ли он их различал.