В Берлине Карин работал с Петром Кожевниковым, членом Провода ОУН, соучредителем «Лиги украинских националистов», создателем «Союза украинских фашистов» и агентом НКВД. В иностранном отделе подозревали, что Кожевников связан ещё и с немецкой разведкой. Командировка, действительно, едва не закончилась арестом — гестапо плотно держало украинского эмигранта, так что Карину пришлось срочно сворачиваться. Ему было что обсудить с Горожаниным в те несколько дней в калужских лесах, но как-то раз, неожиданно для него, совсем еще новичка в московских коридорах, в разговор вплелась другая тема.
Летом тридцать шестого Лубянка полнилась слухами о скором смещении прежнего и назначении нового наркома — признаки, по которым можно догадаться о близких переменах наверху есть всегда. В разведке и тут всё знали лучше других. Как о решённом, говорили, что «новой метлой» станет председатель комиссии партийного контроля ЦК.
— Раз партия назначает… — привычно кивнул Карин. С прежним наркомом он лично не работал, нового не знал. Но оба они — солдаты партии, и будут выполнять распоряжения ЦК.
— Разумеется, — согласился Горожанин и замолчал так, словно хотел добавить еще что-то, но даже в лесном шалаше, у вечернего костра, наедине с другом, проверенным десятки раз, всё же не решился.
Горожанина арестовали ровно год спустя в Москве. Карина взяли тогда же в Киеве. За два месяца до ареста его уволили из госбезопасности и перевели в украинскую столицу начальником управления пожарной охраны. Этот неожиданный перевод сам по себе говорил о многом. Летом тридцать седьмого НКВД начало раскручивать «дело Балицкого», того самого председателя ГПУ Украины, и под удар попали все, кто работал в руководстве украинского наркомата в разные годы. После ареста Карина этапировали в Москву, в Лефортово.
На первом же допросе следователь сказал ему прямо:
— Мне наплевать, виноват ты или нет, раз тебя арестовали, значит, ты враг. Такая сейчас политическая ситуация в стране. А что делают с врагом, если он не сдаётся, сам знаешь. Так что давай показания на себя и на других, на всех, про кого спросим, иначе сдохнешь тут же, на допросе. Сердце не выдержит тяжести вины… Или ещё чего-то.
Но сердце выдержало, он ничего не подписал и никого не оговорил. И когда потом в случайных, а иногда совсем не случайных разговорах, собеседники спрашивали, сильно ли его били, Карин не отмалчивался и не пожимал плечами.
— Сильно? Меня выносили с допросов куском кровавого мяса, который ничего уже не чувствовал и не соображал.
Скрывать что-то смысла не было. После пересмотра дела, в конце тридцать девятого, когда сменился нарком, а с ним «политическая обстановка», Карин вышел на свободу инвалидом. Из НКВД его уволили и назначили пенсию по болезни. Пришло время думать о будущем, о прошлом он достаточно думал в камере.
Первый год в тюрьме он помнил плохо, память с трудом удерживала даже лица следователей. Их заслонял яркий свет настольной лампы, резавший воспалённые глаза. После допросов Карин приходил в себя в камере на тюфяке, пропитанном мочой и кровью. Он был грудой органов, отбивной, разделанной мясником. Меньше всего он размышлял в эти месяцы о смысле своей недолгой жизни. У него не оставалось сил думать, все они уходили на то, чтобы терпеть боль, захватившую его, разрывавшую его мозг. Он весь состоял из боли, только из неё, и ещё из тяжёлого, каменного упрямства.
Команды следователей менялись, но избивать его не переставали, и так длилось до февраля тридцать девятого, когда военный трибунал установил недоказанность выдвинутых против него обвинений. В деле не нашли ни одного подтверждения его вины, а выбить признание следователи так и не смогли.
Доследование длилось ещё несколько месяцев. Это время Карин тоже провел в тюрьме. Ему зачитывали показания других арестованных. Всё это были многолетние друзья, с которыми он готовил операции в двадцатые, в тридцатые, на плечо и слово которых всегда мог опереться. Теперь они подписывали протоколы допросов, где называли себя, а заодно и его, немецкими, польскими, румынскими шпионами, агентами Петлюры, скрытыми белогвардейцами. Десятки показаний против себя выслушал Карин за полгода доследования, и одно за другим спокойно отверг все. Он знал их ничтожную цену, понимал, как они получены, понимали это и следователи. Один лишь раз, когда ему читали протокол допроса Горожанина, мутное отчаянье на минуту захлестнуло его сознание.
«В тридцать шестом году, во время поездки на охоту в город Медынь, капитан государственной безопасности С. Даниленко (Карин), находясь в состоянии алкогольного опьянения, проболтался, что завербован гестапо с целью осуществить убийство руководителей партии и правительства Советского Союза. Я был обязан немедленно сообщить об этом, но цели Даниленко совпадали с моими преступными замыслами. Поэтому я решил скрыть ставшую известной мне информацию, а в дальнейшем шантажировать капитана Даниленко и использовать его в своих преступных планах».