Дима Кириллов ни за что не поверил бы в эту историю, услышь он её от кого-нибудь другого, но Илью Дима знал, и в его словах не сомневался.
— Удалось тебе переломить невезуху и превратить её в удачу, — изумлённо качал он головой. — Как я все же рад, что ты у нас. И поверить не могу, и рад одновременно.
Илья не рассказал, где провел зиму, но об остальном: о партизанах, о 159-й дивизии, об окружении и лагере, а потом и о бегстве от полиции, — выложил Диме и Клаве все. Он сказал им, что идет в Ворошиловград.
— Так тебя освободил Борковский, — Клава тоже была удивлена его рассказом. — Что же теперь? Регистрироваться в управе тебе все равно нельзя.
Клава всегда была проницательнее мужа, и Илье показалось, что она заметила смещения и склейки в его истории, но даже если так, свои вопросы Клава задаст позже, с глазу на глаз.
— Нет, конечно. Я две ночи посплю у вас, если не прогоните, и пойду дальше, — ответил Илья. — Рассказывайте теперь вы, как живёте.
Немецкие войска заняли Полтаву в сентябре, и с первых дней оккупации в городе начались расстрелы. Расстреливали оставшихся коммунистов, расстреливали заложников и всех, заподозренных в саботаже, но первыми в списке смерти стояли евреи. В ноябре, когда в город прибыла зондеркоманда 4а, убийства стали массовыми. 23 ноября, на Пушкаревской улице, возле Красных казарм, жандармы расстреляли полторы тысячи евреев. Район казни был оцеплен и охранялся вспомогательной полицией. Тела сваливали в траншею воинского тира, в этой траншее в начале сентября полтавский НКВД уже захоронил две с половиной сотни политзаключённых, наскоро убитых перед отступлением из города.
Для Ильи всё это не было новостью. О происходившем в украинских городах он знал от Карина, но Клава рассказывала так, словно своими глазами видела расстрелы в Лубнах, Миргороде и в Полтаве.
— Ты что, была там? — решил спросить Илья. — Откуда ты знаешь?
— Я сейчас работаю в потребсоюзе и много езжу. Люди видят всё, от них ничего не спрячешь, а молчать они не могут.
— Какой еще потребсоюз? — опешил Илья. — Немцы его не закрыли?
— Немцы знаешь что говорят: кормитесь сами, как можете, и кормите нашу армию. А вообще тут у нас всё странно устроено — зарплаты остались советские, как до войны, но цены выросли раз в сто, иногда и в двести. Хлеб должны выдавать по карточкам, но мы его не видим. Цены на базаре устанавливают немцы, за спекуляцию могут арестовать на неделю. Борковский ещё осенью отменил советские налоги, оставил только земельный, но немцы все вернули, представляешь? Это смешно, они вернули советские налоги и добавили налог на собак. Главное сейчас — доставлять в город продукты, чтобы не начался голод, как в Харькове. У нас по селам ходят мешочники отовсюду, даже из Киева. Но в одиночку опасно, надёжнее, когда отлажена система, а система известна давно. Кооперация — не немецкая система и не советская, объединяемся, чтобы выжить. Вот, мотаюсь по селам, подписываю договора на товары полтавских фабрик.
— Что, и фабрики в городе работают?
— Некоторые работают. Обувная, кондитерская. Прядильно-трикотажный комбинат хотят запустить, но это не для нас, для своей армии.
Полтаву от Старобельска отделяли четыреста километров и полгода оккупации. В Старобельске происходившего в Полтаве не понимали; смотрели как сквозь искривлённое стекло, хотя знали многое, знали почти все. То, что в Старобельске считали предательством, работой на врага, здесь оборачивалось едва выносимым существованием. Жизнь украинца в оккупации не стоила ничего, жизнь еврея стоила только смерти. И всё же она пускала корни и держалась на этой земле как могла, даже в ледяную зиму сорок первого.
Утром Клава принесла две новости. Первую — с базара: накануне немцы арестовали, а потом сразу же, без проволочек, расстреляли на городском кладбище полтавского голову Борковского и с ним ещё нескольких человек из городской управы. В Полтаве новость обсуждали вяло, в жизни горожан эти казни ничего не меняли. За полгода немцы расстреляли на Полтавщине больше десятка старост и бургомистров. Причины называли разные: одних — за воровство, других, как Синицу-Верховского из Кременчуга — за помощь евреям, Борковского — за организацию подпольного украинского движения. Мало кто мог говорить об этом с уверенностью, но косвенные признаки успели заметить многие, а у гестапо наверняка имелись тому и доказательства. Аресты и расстрелы оуновцев начались зимой и прошли по всей Украине. Нацисты не собирались делить власть с теми, кого могли и рассчитывали уничтожить.