Всё, разделяющее нас, неизбежно ведёт сперва к войне с чужими, кем бы они ни оказались, потом к уничтожению своих. Контребинскому случалось быть и среди чужих, и среди своих, он прожил жизнь побеждённого врага, хотя никогда и ни с кем не враждовал. Он привык сторониться людей, одержимых отвлечёнными идеями, как бы заманчиво их идеи не звучали, потому что воплощение любой идеи начиналось с выявления несогласных. Прекрасные слова неизменно приводили к большой крови, Контребинский знал это слишком хорошо, на его памяти иначе не случалось. Жизнь бывает жёсткой, иногда — жестокой, её не заботит справедливость, только она сама. Смерть же, насильственная смерть, очень часто приходит с высокими словами о справедливости.
В истории молодой беженки из Киева и её дочки, подхватившей полиомиелит, Контребинский видел простое и ясное подтверждение его взглядов на мироустройство — вот так побеждает жизнь. И после того, как болезнь отступила, он продолжал навещать девочку, следил за её развитием, растущему ребёнку, тем более растущему в таких тяжёлых условиях, врач необходим. Старик был одинок в этом пермском захолустье, а с Феликсой, впервые за многие годы, он мог поговорить о Киеве.
Их Киев был разным, он едва узнавал родной город в её воспоминаниях, да и Феликса тоже слушала Контребинского так, словно он со своими рассказами явился с давно и навсегда исчезнувшего материка, случайно спасшийся житель киевской Атлантиды.
Летним вечером, проходя мимо знакомого барака, он привычно глянул на окно комнаты, в которой жили Феликса с дочкой, увидел в нём свет и решил на минуту зайти. Контребинский едва передвигал ноги после изматывающего суточного дежурства.
Дверь в комнату была не заперта, старик постучал и вошёл.
— Вы с дежурства, Виктор Казимирович?
Феликса писала письмо. На самодельном столе перед ней лежал небольшой листок серой бумаги.
— Да, вот только возвращаюсь. Что, так заметно?
— У нас с вами дежурства на этой неделе совпадают. Я тоже недавно вернулась. А днём получила вот это…
Феликса протянула листок Контребинскому.
— Извещение, — прочитал он, вынув очки из нагрудного кармана блузы. — О, боже мой…
— Что значит ваше «боже мой»? — крикнула Феликса. — Читайте!
— Я уже прочитал. Ваш муж Илья Григорьевич Гольдинов, партизан-боец, пропал без вести.
— Мой муж, Виктор Казимирович, пропал без вести осенью 1941 года, полтора года назад. А они только сейчас решили мне сообщить. Потом он нашелся, а потом опять пропал, но об этом командир части № 28246 понятия не имеет. Хотела бы я знать, что это за часть такие писульки рассылает?
— Вы пишете письмо командиру части?
— Нет. Хотела написать свекрови в Нижний Тагил, но не могу, — Феликса отбросила карандаш и неожиданно засмеялась. — Руки дрожат. От злости, наверное.
— Ну-ка, дайте руку, — потребовал Контребинский. — Пульс послушаю. Что-то мне ваше состояние…
— Всё у меня в порядке с состоянием, доктор, в обморок падать не собираюсь. Без вести он у них пропал… А искать они пробовали? Они вообще знают, где искать?
— Но, послушайте…
— Нет, это вы меня сейчас послушайте: что это за «без вести» такое? Отвечайте! Не знаете? Они тоже не знают и торжественно сообщают мне об этом. А я должна знать! Пусть только Киев освободят — я весь город переверну.
Глава двадцатая
Оплаченные долги
(Молотов — Киев, ноябрь 1943)
В сентябре в сводках новостей появились — и уже не исчезали — названия приднепровских городов. Кременчугское, Днепропетровское, Киевское направление. Бровары. Части Красной армии прорывалась к Днепру.
Феликса всерьёз решила вернуться в Киев сразу же, как только город отобьют у немцев. Зимовать в Молотове она не хотела, но уволиться во время войны с номерного завода, выпускавшего порох для реактивной артиллерии и крупнокалиберных орудий, было почти невозможно, её желание тут мало что значило.
Месяцем раньше, в августе, газеты опубликовали постановление правительства о восстановлении районов, освобождённых от немецкой оккупации. Феликса вырезала постановление и хранила его — кто знает, в каких кабинетах предстоит ей отстаивать свое решение и какие аргументы могут понадобиться. Но и добившись увольнения, попасть в Киев будет непросто, а с Тами — почти невозможно, в Приднепровье пока уходили только военные эшелоны.