Записку парторга и заявление об увольнении она вручила начальнику пожарной охраны завода, терпеливо переждала две минуты ядрёного русского мата и получила положительную резолюцию на заявлении. В кадрах ей выдали обходной лист, колесо завертелось.
Контребинского в эти дни Феликса видела на заводе мельком, старик пообещал, что зайдёт попрощаться за день-два до её отъезда. Он показался ей сильно постаревшим и что-то совсем уж неухоженным. Доктор и прежде юношей не выглядел, но следил за собой строго, среди рабочих он всегда выделялся, хотя ходил в такой же телогрейке, что и все. Порода, что ли, проявлялась, кто знает?
Феликса тоже изменилась за два года в Закамске. Она стала жёстче к себе и к Тами, и если сталкивалась с кем-то, вела себя резче, часто шла на конфликт, не признавая смягчающих полутонов. Словно подтверждая перемены в ее характере, на лице тёмными штрихами наметились вертикальные складки. Большой осколок зеркала, который когда-то закрепила она на стене их с Тами комнаты, безжалостно отражал и новые морщины, и шероховатую, неухоженную кожу лица, и тяжёлый, требовательный взгляд карих глаз. В сорок третьем году Феликсе исполнилось двадцать пять, а зеркало отражало усталое лицо тридцатилетней женщины, жившей в постоянной тревоге, недоедавшей, не высыпавшейся месяцами.
Кроме зеркала и голой панцирной кровати, вещей в комнате уже не было. Стул и табурет Феликса сдала на склад, туда же отправились и постель с бельём. Самодельный стол, сколоченный из остатков деревянных ящиков, она отдала соседям. Из всего полученного за два года не досчитались только большой кастрюли. Прошлым летом кастрюля распаялась, Феликса отнесла её на завод, и там залудила, но для готовки больше ею не пользовалась. Осенью, когда потекла крыша, эту кастрюлю ставили под местом протечки, и перед сном они с Тами слушали, как бьют по металлу тяжелые холодные капли. Куда она могла задеваться? Утром кладовщик угрюмо смотрел на Феликсу, прижав серый палец с грязным, поломанным ногтем к странице книги учёта, к той строке, где была вписана кастрюля, да ещё и с крышкой. Феликса точно помнила, что получала кастрюлю без крышки. Пришлось заплатить и за кастрюлю, и за крышку. Других недостач не обнаружилось.
С лестницы донеслись шаги, какая-то возня, и в комнату без стука ввалилась соседка.
— Получи дочку, мамаша. Моим уже спать пора, да и твоей тоже, — следом она втащила за руку упиравшуюся Тами. — Расшалились — не унять. А ты, смотрю, чемоданы уже сложила.
Всех чемоданов у Феликсы был один вещмешок.
— Ой, и правда поздно, — Феликса глянула на часы. — Я Контребинского ждала, он обещал зайти, попрощаться. Наверное, на дежурстве задержался. Ты не слышала, на заводе ничего не случилось?
— Слышала. Случилось, — соседка прикрыла дверь. — Только не на заводе. Сегодня днём, аккуратно после дежурства, арестовали доктора.
— За что? — ахнула Феликса.
— Вот ты наивная. Ты что, не знала, что он уже сидел и потом пять лет прожил тут в ссылке?
— Так это когда ещё было? Раньше, давно.
— В этом деле ни раньше не бывает, ни давно. Кто сидел, того опять посадят. Хотя, скажу тебе, большой разницы нет — что с той стороны проволоки, что с этой. Будет доктор дальше людей лечить, может быть, даже в нашем медпункте, вот и все дела. А ты радуйся, что уезжаешь, дурёха.
На следующее утро Феликса явилась в училище к Шамшину.
— Значит, успела? — Он долго и придирчиво разглядывал документы, наконец, вернул их Феликсе и пожаловался, будто в шутку, но вроде и всерьёз. — Добрый я, человек, Терещенко. Вот отправляю тебя, а кто будет курсантов на лыжи ставить? Против своих интересов действую…
Феликса промолчала. Если начальник училища ждал, что она найдёт себе замену, должен был потребовать сразу, теперь это пустые разговоры.
— Ладно, к делу, — Шамшин не хуже неё понимал, что говорить о прошлом смысла нет. — Документы твои годятся, всё по форме выправила. Прошлой ночью один эшелон из Молотова уже ушёл, отправку пришлось ускорить — Первый Украинский начинает большое наступление. Не слышала? Скоро по радио услышишь. Этим вечером начинаем погрузку второго, отправим завтра утром. Везучая ты всё-таки, Терещенко, на подножку, считай, запрыгнула.
Своё обещание начальник училища выполнил, хотя по всему было видно, что давно и крепко о нём пожалел. Ранним утром он провел Феликсу и Тами вдоль состава, стоявшего за границей товарной станции. Они прошли под низким небом, уже готовым пролиться холодным ноябрьским дождём, по скользкой, растоптанной сотнями сапог грязи. Погрузочная суета казалась беспорядочной и взвинченно-нервной, но Феликсе было с чем сравнить, она помнила панику и ужас июльского отъезда из Киева. В шуме голосов у готового к отправке эшелона, в криках, ругани, в резких окриках начальников не было растерянности. Эти люди не уезжали от войны, они догоняли её, и эшелон ни в чём не был похож на составы, два года назад уходившие из Киева на восток.