— Здравствуйте, — как когда-то в Молотове, она встала перед ним. Тогда тоже тянулась бесконечная очередь в казённом коридоре. — Вы ведь Ребрик? Вы меня помните?
Ребрик поднял на нее неузнающий взгляд, но мгновение спустя его лицо дрогнуло.
— Мы знакомы. Да-да, конечно…
— Вы давно вернулись? Как Миша? Вы нашли сына? — спросила Феликса и тут же поняла, что именно эти вопросы задавать было нельзя.
— Вы его помните? Правда? — Ребрик ухватился за рукав телогрейки и потянул Феликсу на себя. — А зачем, скажите, вы его помните? Их всех убили летом сорок первого, в конце июля. Я ещё ждал их в Киеве, откладывал отъезд, думал, вот-вот вернутся, а они все, и Миша, и жена, и её родители уже лежали в яме, в лесу, за Шепетовкой. Им сказали приготовиться к эвакуации, а вместо этого убили. Я там был прошлой осенью — уже никто ничего не помнит. Не хотят, им это неудобно помнить. Они говорят о победах и о героях, и будто не было никогда тысяч убитых тем летом. И здесь то же самое, все спешат забыть. А вы зачем помните? Забывайте скорее…
Никогда прежде Феликса об этом не думала, а ведь с Ильёй все оборачивалось в точности так же. Её заявления лежали месяцами, и ничего не происходило — дела не открывались, милиция не искала свидетелей. Она стучала в глухую стену, глухую и непреодолимую.
— Помните, в Молотове вы дали мне деньги? Сто рублей.
Она начала расстёгивать внутренний карман телогрейки, но Ребрик её остановил.
— Вы ходите в церковь?
— Нет. В какую? — удивилась Феликса.
— Пойдите в любую. И поставьте на эти деньги… Закажите… Не знаю, как там у вас…
За спиной хлопнула дверь приёмной.
— Терещенко! — громко позвал Смелянский. — Где Терещенко?
— Я иду, — отозвалась Феликса, но с места не двинулась. — Сейчас.
Она обняла Ребрика, и тот даже не прижался — привалился, повис, костлявый, на ней. В эту минуту только она могла почувствовать, как глубоко его несчастье.
— Я всё сделаю, — пообещала Феликса.
Сдвинув на нос очки, лысоватый старик, едва заметный за казённым столом с громоздким письменным прибором, разглядывал Феликсу. Она не сразу узнала Ковпака — его рисовали и фотографировали без очков, а лысину деликатно прикрывали папахой. Только седенькая борода клином у живого Ковпака была в точности такой, как у официального. На татарина похож, решила Феликса, подходя к столу. В тюбетейке точно за татарина приняла бы.
— От шо ты ко мне ходишь, — пробурчал Ковпак так, словно не он вызвал Феликсу повесткой, а она тут сутками обивала пороги. — У меня в подчинении только Семён. Кто будет искать твоего мужа? Некому… Ну, вот, Семён пошёл к тем, кто дал ему задание и отправил в Киев. Там тоже ничего не знают.
— Кто его отправил? — быстро спросила Феликса Смелянского.
— Ты вот это перестань, — прикрикнул на неё Ковпак. — Не перебивай и слушай. Я уже почти всё сказал.
Смелянский молчал и на командира старался не смотреть. Зачем же они тратил время на Дорофеева, зачем ждали два месяца? Такой ответ можно было дать сразу.
— Тебе УШПД сообщил, что он пропал без вести. УШПД тоже ничего не знает, они всем так пишут.
Феликса подвинула стул и, не спросив позволения, села. Ковпак замолчал, взял с подноса пустой стакан и протянул его Смелянскому.
— Налей ей воды, Семен.
— Мне не нужно, — покачала головой Феликса.
— Молодец. А то я уже насмотрелся. В отряде как-то не до того людям было, а тут в обморок валятся, как снопы на ветру… УШПД не знает, — повторил он, восстанавливая прерванную мысль. — Пропал хлопец, миллионы пропали, только одно дело, если пропал украинец, другое — еврей. Для еврея особый счёт идёт. Поэтому решение мое такое: будешь получать пенсию по потере кормильца. По правилам не положено, но раз у нас особый счёт, значит, решаю, что можно и распоряжение такое напишу. Семён тебе сообщит. Ты только все документы собери, Семён мне доложил, что ты там что-то потеряла. Как потеряла, так и восстанови. И будешь получать. Все поняла?
— Да, спасибо, — безразлично поблагодарила Феликса. Всё-таки она пришла не за пенсией. Хотя и за ней тоже.
— Ну, иди тогда, — коротко махнул рукой Ковпак и сердито уставился на Смелянского.
— Вот шо ты на меня смотришь? — рявкнул он, когда Феликса вышла.
Смелянский смотрел на только что закрывшуюся дверь кабинета, а вовсе не на Ковпака.
— Не могу я говорить, что человек погиб, когда сам не видел и свидетелей нет. — Ковпак снял очки и бросил их на стол. — Что б там твои друзяки не плели, я наослепь повторять за ними не стану. Пока нет живого свидетеля, который всё своими глазами видел, я людей в покойники не записываю. Пусть получает пенсию. Если я не прав — меня поправят. Поправлять Ковпака всегда можно, а исправлять уже поздно.