Вечерние гости незнакомцами не считались — друзья давнего, сопливого детства. Феликса всех их отлично знала.
— Фелька, здорóво!
Ребят было четверо, низкорослые, уже крепко выпившие, — понятно, праздник. Ни один из них, ни все вместе опасны они не были, и пока Феликса перебрасывалась приветствиями, пока разговор его не касался, Илья пожал всем руки и молчал, улыбался, но слушал внимательно. Оказалось, что о них — больше о Феликсе, но и о нём — в Кожанке знали многое, правда, знание это приходило в село искажённым пересказами, украшенным фантазией мнимых и действительных очевидцев. Слушать о себе было смешно, а рассказывать правду бессмысленно — всё сказанное этим же вечером превратится в байки, такие же нелепые и неправдоподобные. Зато Феликса справлялась с вечерними гостями легко и уверенно. Когда-то она верховодила в их компании и сразу взяла решительный тон. Через десять минут разговора гости уже оправдывались за уничтоженный ночью цветник, клялись, что это не они, что даже не знают кто, а если что-то узнают, то разберутся сами. Тут же их позвали «гулять к хлопцам», потому что праздники, Маковей и надо, чтоб «все по-людськи». Гулять ни Илья, ни Феликса не собирались, но гостей нужно было спровадить с миром, и они прошли с ребятами до поворота сельской улицы, а там уже Феликса «вспомнила», что нужно кормить дочку, и вообще она с утра в дороге, поэтому встретятся они позже, потом, когда-нибудь. На том и распрощались.
— Спасибо, — обняла мужа Феликса, когда они остались одни. — Ты мне помог.
— Я же молчал, ни слова не сказал.
— Тебе и не нужно было говорить. Ты же видел, как они на тебя смотрели? Одну меня они бы так не слушали, начали бы тут…
Феликса оборвала себя на полуслове, и всю недолгую дорогу до дома они прошли молча. Илья думал о Феликсе. За этот долгий день он вроде бы не узнал о ней ничего нового, она всегда была такой, решительной, но и рассудительной, и всё же что-то необычное произошло, что-то неуловимо новое. Они шли, держась за руки, по опустевшей ночной улице, а прямо перед ними, низко над горизонтом, заливая маленькую Кожанку и огромный мир вокруг безжизненным светом космоса, висела тяжёлая, серовато-коричневая луна. В селе затопили печи, и запахи дыма и хлеба смешивались со свежими ароматами приречных трав, пряной горечью любистка, кружащей голову, приторной сладостью маттиол.
Глава пятая
Красный муар, бордовые цветы
(Киев, 1940)
Ночью, когда подъезжали к Конотопу, пошёл дождь, но продлился недолго и перед рассветом затих. За Нежином небо открылось ясным и густо-синим. Московский поезд шёл по расписанию. В одном из вагонов — все билеты заказывали одновременно через физкультурный комитет — домой возвращались несколько динамовских футболистов, команда борцов Киевского военного округа и боксёры, выступавшие на первенстве СССР.
Ещё вечером Сапливенко переманил к себе в купе Костю Щегоцкого, его приятеля, динамовского вратаря Колю Трусевича и боксёра из Одессы Аркашу Бакмана, дружившего с Колей с тех ещё пор, когда тот выступал за одесский «Пищевик». Вчетвером, без посторонних, они проговорили до утра.
Костю освободили в конце тридцать восьмого, когда уже вовсю шла проверка дел, заведённых при Ежове. Все обвинения с него сняли, вернули документы и орден, но в квартире Щегоцкого жила уже другая семья. У него не осталось ничего, даже одежды. Костя терял память — временами забывал, кто он, едва ходил. Пальцы на обеих руках были переломаны — ох, тяжеленные дубовые двери в 21-м кабинете на Короленко, 33 — улыбался он в темноте купе. Но сразу после освобождения Косте было не до шуток. Не задерживаясь в Киеве, он уехал к матери в Москву.
В городе многие были уверены — Щегоцкий не вернётся. В Москве у него друзья, они помогут и устроят, а здесь теперь даже жилья нет. Всё же «Динамо» отправило телеграмму, пригласило Костю на переговоры. И он приехал. Остаток зимы лечился в Мацесте, а уже весной появился в Одессе на тренировочных сборах. «Динамо» в этом году и со Щегоцким выступало неважно, едва держалось в десятке, но болельщики были счастливы — Щипа опять на поле.