В детдоме было плохо, но относительно безопасно, если считаться с местными порядками. Мать приехала к нему два раза, один раз привезла яблок, второй раз заявилась с бутылкой портвейна и попросила принести закуски из столовой. Через два года из тюрьмы вышел дядя Костя и в первый же вечер ее зарезал. Больше родственников у Паши не было, бежать некуда, надеяться не на кого. Он, к неудовольствию других детдомовцев, которые подкарауливали в темных углах, били, оттягивали ему дряблую резинку на рваных трусах, выливали туда воду, вопя потом на весь коридор: «Засыкашка, засыкашка!», начал учиться, зло и остервенело, по возможности отражая нападки таких же, как он, брошенных детей. Таких же, да не таких! Паше часто приходилось отбрыкиваться от пока еще одерживавшей верх детдомовской шушвали (как называл дворовых драчливых пацанов дядя Костя), и он начал задумываться, чем один человек, попавший в какую-то ситуацию, отличается от другого. Умением делать правильные выводы. И он, Пашка-засыкашка, эти выводы сделал!
Окончив школу и политехнический институт, Троцкевич по распределению пришел работать на аппаратурно-механический завод, влился в цеховую жизнь, играл в домино со старыми работягами, ходил с мужиками в курилку, время от времени щупал наладчицу из пятого цеха, но наладчица неожиданно вышла замуж за летчика. Троцкевич с горя женился на кассирше из заводской столовой, дослужился до мастера, потом до главного специалиста и, наконец, до начальника бригады. Павел Евгеньевич считал, что во всем должен быть раз и навсегда заведенный порядок, правила устанавливаются, чтобы их выполнять, здоровая конкуренция позволяет человеку добиваться поставленных целей, с детьми и женщинами бесполезно разговаривать, им надо давать указания. Только вот последнее к его жизни отношения имело мало. Несколько раз пойманная на месте бурного левака кассирша, несмотря на угрозы придушить ее вместе с опарышем, выждала предусмотренный природой срок и родила Антона, поклявшись мужу на новой мебели, что это его ребенок, – и не соврала. Но Троцкевич был не из тех, кого можно за чуб водить, как теленка, он четко понял, что женщины с самого начала повернулись к нему не той стороной, и развернуть их вспять, как реки, видимо, уже не получится. А поскольку во всем нужен порядок, кто-то должен за это ответить.
Первая попытка взбунтоваться была предпринята Антоном в детском саду. Ему очень нравилась песня «Пора-пора-порадуемся на своем веку…» и не нравилось засыпать одному в темной комнате. Он посильнее прижал к себе лопоухого мягкого зайца, которого мама тайком от отца давала ему с собой в кровать, и запел смешным детским басом, немного подражая Боярскому. В комнату зашел отец и резко включил свет. Зайца отобрали, а над кроватью появился листок с первым правилом, которое Антон еще не мог прочесть: «В постели не петь». К восьмому классу список правил вырос до пятидесяти пунктов. При несоблюдении одного из них Антон должен был переписать все пятьдесят и предъявить Павлу Евгеньевичу оба списка. Старый список шел в мусорную корзину, а новый вешался над кроватью. Когда в восьмом классе Антон на неделю исчез из дома и позже школьный психолог напрямую спросила про насилие со стороны отца, Антон растерялся и промолчал. Павел Евгеньевич, конечно, срывался иногда, мог дать подзатыльник, грубо ткнуть кулаком в спину. Но можно ли считать это насилием? К тому же самым обидным было все-таки не это.
Рисовать Антон любил всегда. Когда в детском саду воспитательница ставила перед ним грязноватый пластиковый стакан с цветными карандашами и выдавала плотный белый лист бумаги, он смешно хмурился, проверял каждый грифельный заостренный кончик, пытаясь расшатать его пальцем, и если грифель вдруг вываливался, просил точилку, крутил в ней карандаш до появления кружевной деревянной трухи, опять пробовал кончик и только потом начинал рисовать. Получалось хорошо. Собаки были собаками, лошади лошадьми, у кораблей имелись мачты, паруса и палубы, у людей были руки и ноги пропорциональной длины. Даже стоявшее дальше другого дерево было меньше по размеру и располагалось чуть выше у основания, чем предыдущее.
Дома Антон рисовал на всем, что попадалось под руки. Худосочные альбомы быстро заканчивались, так что в ход шла даже грубая серо-коричневая оберточная бумага, которую приносила с работы мать. Как-то раз Павел Евгеньевич увидел разрисованный Антоном техпаспорт на только что купленный холодильник Саратов. Павел Евгеньевич потряс техпаспортом в воздухе, будто бы пытаясь угадать его вес, размахнулся и хлестко прошелся по затылку сына его же рисунками. «Ты смотри, мать, какого художника-мудожника родила! – Павел Евгеньевич приосанился, выпятил нижнюю губу и сделал вид, что внимательно рассматривает двух держащихся за руки человечков, одного побольше, а другого поменьше. – Такого намазюкал, аж тараканы в обморок падают. Может, нам его в школу специальную отдать, где красками гадить учат? А то вон имущество попортил. Заодно и болтаться без дела, как глист в кишках, не будет».