В школе искусств Антону нравилось даже больше, чем в общеобразовательной. Он часто оставался после занятий, сидел в библиотеке и рассматривал альбомы русских и советских художников, рисовал, сидя в коридоре на ученическом сломанном стуле с низкой спинкой, а иногда ходил и рассматривал развешенные по стенам и заученные наизусть работы выпускников. Если дома он в основном делал домашние задания, то в школьном коридоре, где его по вечерам никто не тревожил и не выгонял, он рисовал все, что хотел. Легко справляясь с академической программой, Антон начал экспериментировать с формой и цветом. Он мог так же, как Мартирос Сарьян, выкрасить горы в желто-зеленый или оранжевый, а увидев работы Василия Кандинского, нарисовал отца без глаз с огромной прямоугольной разломившейся на две части головой, из которой торчали крупные штыри, маленьким треугольным туловищем, круглыми руками и ногами, но показывать не стал.
Когда Антон сказал, что хочет стать художником, Павел Евгеньевич захохотал. «Вот придумал, они ж все там не туда это самое, – и Павел Евгеньевич постучал кулаком одной руки о ладонь другой. – Ну, помазюкал, карандашиками повозил и уймись. Или ты нас с матерью позорить будешь и всю жизнь красками чавкать? Мужицкая должна быть профессия, чтоб настоящее дело, а не горшки ночные расписюкивать». Но именно «чавкать» красками Антон больше всего и хотел.
Аня непоправимо и окончательно влюбилась в Антона, когда он жил на их даче после побега. Грустный и подчеркнуто вежливый, он казался ей тогда взрослым и невероятно красивым. Им хотелось восхищаться, и в то же время его было жалко. В гости, кроме них, он больше ни к кому не ходил, животных заводить ему не разрешали якобы из-за аллергии, а у Ани с Тимой была Тоська, с которой Антон подолгу возился без каких-либо последствий, и самое странное – дома Антону нельзя было смотреть телевизор ни одному, ни вместе с родителями: это, оказывается, вредно и вообще не нужно, так что «Ну, погоди!», «Простоквашино», «Каникулы Бонифация», про кота Леопольда и домовенка Кузю Антон посмотрел у них.
Один раз Аня слышала, как ее мама громким шепотом говорила папе, что так с детьми все-таки не надо, одними запретами, и рассказывала, как жадно Антон ел торт. Нет, ну кого он хочет из него сделать, какого супермена? Сам двинутый и ребенка калечит, сегодня идет по двору, в одну точку смотрит, я ему здрасте, а он только головой мотнул, что-то буркнул и мимо… Вчера сказала Антону, чтоб папе на словах передал про лагерь, а мальчишка глаза опустил и молчит. Я его и так спрашиваю, и так, он еще больше пригнулся; оказалось, что злыдень этот с ним не разговаривает уже три дня, так Антон попросил меня записку написать… С того дня Аня завела мешочек, в который складывала конфеты для Антона. От конфет Антон отказывался, но она все равно собирала и тайком засовывала их в карман его куртки или в портфель.
Папе сделали ботинки, не ботинки, а картинки. Папа ходит по избе, бьет мамашу… Папе сделали ботинки… Павел Евгеньевич в хорошем настроении возвращался с работы, сегодня день был приятным, удалось качественно вправить мозг Семенычу, который взял за моду указывать молодым, что конденсат надо жиже разводить. Пьет он его, что ли, член лысый? В столовой давали тефтели-ежики с пюре, они у Таньки хорошо получаются. Да и сама Танька вся как это пюре – беленькая, рыхлая, рука так и тянется помять, а потом придавить.
Павел Евгеньевич уже хотел зайти в подъезд, но вдруг увидел на детской площадке Антона, дерущегося с мальчиком постарше. Троцкевич остановился и стал с интересом наблюдать. Ну-ка, сдюжит наш соплежуйка или сговнится? Все одно, поругаем, конечно, но пусть попыхтит сперва. Антон чуть не получил кулаком в бок, увернулся, зашел со спины, повалил противника на живот, сел сверху, удерживая его правую руку коленом, завел ему согнутую левую руку за спину и потянул вверх. Лежащий взвизгнул и стал перебирать ногами. Павел Евгеньевич залюбовался. Ты смотри-ка, Рэмбо хренов, чё делает. Может, мой все-таки? Как обычно случалось, от этой мысли изнутри навылет прожгло голову от виска до виска, а горло заполнилось чем-то жарким и ядовитым, стало трудно дышать. День был испорчен, исполосован крест-накрест, заколочен наглухо занозистыми досками. Павел Евгеньевич сплюнул, выругался и пошел к дерущимся мальчикам. Резко дернув Антона за ворот куртки, Троцкевич приказал: «Пусти, марамойка, руку пацану сломаешь!»