Библиотека находилась через два квартала от их дома. «Здравствуй, Маша! Хочешь сушек?» – говорила ей пожилая проницательная Серафима Семеновна, угощала горячим чаем и выносила очередной роман Диккенса. Эстер Саммерсон, Дэвид Копперфильд, Оливер Твист, Крошка Доррит, Николас Никльби. Нет, у нее все еще хорошо, даже очень хорошо. А фрейлиной – Серафима Семеновна сказала, что это такая дама, которая служит царственной особе, – быть даже приятно. Маша едва заметно улыбалась, и правый уголок губ непроизвольно шел вниз – страх не отпускал, но как будто бы соглашался, что бывает и хуже.
Как-то тетка попросила Машу принести из комнаты газету растопить печь. Под пухлой стопкой «Правды», «Известий» и «Красной звезды» лежала старая потрепанная книга с названием, написанным странными буквами – часть из них были русскими, часть нет, а на конце зачем-то еще стоял твердый знак: Война міровъ. Маша не удержалась, раскрыла и начала читать. Скоро она поняла, что твердый знак на конце слов после согласных стоит просто так, i читается как И, а буква, похожая на мягкий знак, – это Е. Во врЬмя протівостоянія, въ 1894 году… Вошедшая тетя Нина выхватила из Машиных рук книгу, не глядя, сунула ее в бельевой шкаф и удивленно рассмеялась: «Ишь ты, мастей не знает, а в карты играет!»
Маша сидела на пахнущей газом, котами и требухой кухне. Соседи варили требуху для собак, семья дяди Феди для себя. На кухню зашел маленький Матвей с зеленью под носом, заныл и потянулся к столу. Маша макнула хлебную корку в кружку с водой и дала ему. Дядя Федя, вошедший следом, отогнал от стола мальчика, открыл печку и кинул туда еще несколько лепешек сухого навоза. В дверь постучали, зашла соседка вернуть картошку и лук, принесла немного сала в подарок, отозвала дядя Федю в сторону: «Федь, там это, пишут опять…» Во дворе во весь забор белой краской было выведено: «Нинка шлюха». Дядя Федя согнал всех детей в дальнюю комнату и закрыл на ключ. Наутро Маша, две ее старшие сестры и тетя Нина красили забор. Тетя Нина широко улыбалась и весело подмигивала Маше здоровым глазом. Второй, заплывший, с синевато-желтыми разводами по векам она берегла.
Тетя Нина работала бухгалтером в горисполкоме. С людьми, особенно с мужчинами, сходилась легко и так близко, что у некоторых баб зубы от злости крошились, а у мужа от ревности желваки набухали. Иногда пройдет по улице, веселая, приветливая, с кем-то посплетничает, с кем-то поспорит беззлобно, кого-то утешит, и уже кажется, что солнце сегодня ярче светит. На работе ее уважали, и один раз она даже была на Доске почета, хотя в партию так и не вступила. На вопросы о своей беспартийности отшучивалась: «Партия не лошадь, всех вывезет». С детьми занималась мало, но с душой, чувствовала, когда и как нужно сказать, чтобы стало понятно, голос не повышала, но умела объяснить даже самым маленьким, что и где лучше бы исправить. Когда старшие девочки приходили ябедничать друга на друга, тетя Нина могла выговорить: «Любаш, а ты карту-то не передергивай, не по-сестрински это!..» А если Матвейка с ревом прибегал с улицы, утешала: «Ну что ты, разве не знаешь, где игра, там и шулера, все на одну не ставь…»
Каждый раз, когда Маша красила забор или стену дома с сестрами и тетей Ниной, ее вдруг охватывало стыдное, буйное веселье, заставляющее краснеть и подолгу застывать с кистью в руке. Была во всем этом какая-то жаркая, душная, пряная тайна. Сестры часто жаловались ей, как их дразнят в школе; Машу же странным образом это не обижало, она не чувствовала стыда за тети-Нинино поведение, стыдилась необузданного преступного любопытства.
Один раз на улице к Маше подошел хромоногий сосед Степан и протянул пряник. «Ну что, курносая, когда опять забор красить с мамкой пойдете? Меня позови, мамка у вас затейница. Да и ты тоже ничего, одна порода». От него пахнуло смесью табака, водки, навоза, грязных носков и чего-то ядреного, мускусного. Маша посмотрела на его низкий выпуклый лоб с прилипшими прядями, небритые щеки, мясистый нос, полные потрескавшиеся губы с заедами в уголках, шею с выступающим кадыком в вороте замызганной рубахи, шальные черные глаза. Какое-то удушливое, срамное беспокойство толкнуло ее в спину, и она, алая как ее закручивающийся на концах пионерский галстук, потупилась и выронила из рук пряник. Степан осклабился, прищелкнул языком и отошел. С тех пор они то и дело встречались около пивного ларька, мимо которого Маша ходила в школу. Степан широко улыбался, бесстыдно обнажая желтые с черным зубы, плоско шутил и угощал ее конфетами или пирожками, купленными на углу. Один раз он позвал ее в кино, давали «Большой вальс». В темноте зала Степан стал щупать Машино колено, и от этого она отяжелела и налилась чем-то вязким, тягучим и терпким. В его части дома, в комнатушке на втором этаже было холодно и неряшливо, стояла большая незаправленная кровать со смятыми серыми простынями, древний платяной шкаф без ручек, скрипучий стул и граммофон с золоченым рожком на столе, затянутом бордовой тканью. Маша знала, что на таком раньше играли в карты и назывался он ломберным. Туз бьет короля. Маша села на стул и плотно сдвинула колени. Король бьет даму. Степан подошел и положил руки ей на плечи. Дама бьет валета. Маша дрогнула вспыхнувшими плечами и, подавшись назад, подставила под жадные руки Степана еще не до конца оформившуюся грудь в сшитом ею из старой детской майки подобии бюстгальтера. Валет бьет кого найдет, от десятки до шестерки, вверх-вниз.