У изголовья гроба стоял Павел Евгеньевич. Антон медлил и не подходил близко, яростно прижимая к себе десять красных гвоздик, так что два тонких стебля уже переломились, и бутоны на сломавшихся ветках грустно висели головками вниз. Павел Евгеньевич подошел, кашлянул и довольно громко спросил: «Тебе чё, особое приглашение нужно? Давай уже, а то закроем скоро». Антон посмотрел на отца, но как будто бы не увидел, и сильней прижал гвоздики, переломив еще три стебля. Павел Евгеньевич сплюнул и махнул рукой двум стоявшим поодаль мужикам. Те взяли обитую черным прислоненную к стене дома крышку и начали медленно накрывать ею гроб. Глаза Антона зафиксировали черное пятно в воздухе, он вдруг подался вперед и быстро сделал несколько шагов. Мужики остановились, но Павел Евгеньевич хрипло сказал им, чтобы продолжали, и закашлялся. Антон успел схватить за черный край, бросил вконец изломанные гвоздичные стебли на землю, оттолкнул крышку вместе с двумя слабо сопротивляющимися носильщиками и начал греть холодные желтоватые тоненькие, сложенные одна на другой кисти рук. Павел Евгеньевич, наступив на красные головки, подскочил к Антону: «Гроб уронишь, гондон!» Антон развернулся, крепко тряхнул Павла Евгеньевича за ворот куртки и выдохнул в лицо: «Главное, чтобы твой не рассыпался, а то без ящика закидаем».
Аня посмотрела на развалившуюся горку разноцветных голышей: «Я сделала два аборта, потому что Антон боялся, что наш ребенок будет похож на Павла Евгеньевича. Он так и говорил, что не переживет, если увидит вылезший из меня уменьшенный слепок со своего отца…» Она нагнулась и загребла полную ладонь камешков: «Второй делала на позднем сроке, мне потом акушерка сказала, что мальчик. Павел Евгеньевич сомневался в том, что Антон его сын, и часто говорил, что лучше бы его не было вообще. Один раз Антон не выдержал и сказал, что всегда, сколько себя помнит, мечтал быть сыном другого человека».
На похороны Антона Павел Евгеньевич идти не хотел, еще денег попросят, а у него только пенсия, но эта колобродка дроченая ничего не клянчила, все звонила и говорила про какое-то Антоново письмо, адресованное ему и найденное где-то в документах. Павел Евгеньевич понимал, что пойти, конечно бы, надо, и он с вечера приготовил костюм, погладил рубашку и нашел галстук потемней, всю ночь ворочался, два раза брызгал сальбутамол, вставал пить чай с молоком, но кашель все никак не хотел отпускать. Что им друг другу писать, о чем говорить? Не о чем, еще до рождения Антонова сказали всё уже, не он, так другие. Утром, несмотря на приступы, собрался все-таки и поехал.
В ритуальном зале (вот зачем тоже заказали? Можно было дома или из морга сразу уже до могилки) было полно каких-то людей, с которыми Павел Евгеньевич знаком не был, да и не хотел знакомиться. Потолкавшись у входа, он протиснулся к гробу, услышал какую-то веселую музыку, дискотека им тут, что ли? К нему подошла Аня, спросила, как он себя чувствует, тоже мне, глазопялка, все ей знать надо. Про музыку сказала, что это Гленн Миллер какой-то, Антону нравилось. Кульки самолетные, даже похоронить нормально не могут, с каким-то подвыпердом всё, мало ли что кому нравилось. Павлу Евгеньевичу стало душно, в груди заломило, он вышел, нащупал неуверенными пальцами ингалятор, кое-как снял крышку с мундштука, сунул баллончик в рот, нажал на корпус и задержал дыхание. Астма эта что жопа пятикорпусная, куда ни пойди, везде найдет. Что там он, интересно, в письме накалякал? И она молчит, забегалась, конечно, с похоронами, чего там… Ладно, не время сегодня, не лезть же к ней червем сфинктральным…
На сорок дней открыли новую выставку работ Антона. Аня мучилась, отдавать Павлу Евгеньевичу письмо или нет. Она уже пожалела, что это затеяла, но теперь поздно, остается только надеяться, что он забудет или не захочет взять. На открытие Троцкевич пришел вовремя, даже немного заранее, но в здание музея зашел не сразу. Из своего кабинета Аня видела, как он ходил под окнами и сверял часы, то и дело отодвигая край рукава на левой руке. Когда Аня вышла со вступительным словом, Павла Евгеньевича, как назло, накрыл приступ сильного кашля. Контролировать его он не мог, но то, что это совпало с ее выступлением, невероятно разозлило, заставило напрячь голосовые связки и практически по-пионерски выкрикивать в микрофон: «Антон был, Антон любил, Антону нравилось».