После школы Алексей собирался поступать на исторический в Томский университет. Из родной Ребрихи поехал сначала к тетке в Барнаул, чтобы купить приличный костюм и новую рубашку. Выходя из «Красного» с покупками, остановились около квасного ларька попить кваса. Жара тем летом была удушливая, тетка даже отговаривать начала от костюма, мол, спаришься на экзаменах, но Алексей настоял, хотелось быть при параде. Вообще, 1936-й был годом крайностей, это Алексей понял сразу по невиданным до этого морозам, по тому, что в самом начале года сломал правую руку, а надо было готовиться к выпускным и еще матери по хозяйству помогать. Но что ему правая рука? Научился писать, резать и приколачивать левой. Так разве испугается он сопреть в костюме?
Она стояла рядом с ларьком и, закрыв глаза, пила из потемневшего от частого использования граненого стакана светлый хлебный квас. Ее длинные ресницы мелко подрагивали, и Алексею, вдруг остолбеневшему и даже на какую-то долю секунды озябшему в невыносимую жару, показалось, что это не ресницы, а присевшие на глаза мохнатые бабочки. Руки и ноги у девушки были тонкие, хотя сама она худобой не отличалась – может потому, что на ночь мама поила ее смесью растопленного свиного сала, молока и меда. Пепельно-русые волосы с рыжеватым оттенком собирались в могучую косу. Из-под яркого цветастого сарафана на плечо спускалась синяя бретелька вязаного лифчика. Допив квас, девушка глубоко вздохнула, как будто квас во рту занимал слишком много места и вытеснил весь воздух, шумно выдохнула и открыла большие горчично-карие глаза. Перед ней стоял худой, пунцовый от жары парень со свертками из магазина «Красный» и смотрел. Оля (все звали ее Люсей, но по паспорту она была Ольгой) поморщилась, отдала стакан продавщице, беззастенчиво поправила бретельку, взяла с пола бидон с молоком и пошла в сторону своего дома по улице Никитина. Она не сомневалась, что за каждым движением ее искусанных комарами и обутых в мамины вьетнамки ног следят, и старалась делать шаги как можно меньше. Авоську с буханкой и банкой разливной сметаны Оля оставила на грязном столике рядом с ларьком. Да и кто бы не оставил?
В университет Алексей поступил легко, но если раньше бы честно обрадовался и запаху свежевыкрашенных полов, и большому лекционному залу с рядами скамеек-ярусов, и Гаудеамусу, то теперь к прозрачному на просвет счастью примешивалось похожее на сумеречное как дождь чувство тоскливой досады и в то же время сладко-тягучее и тянущее предвкушение бездумного легковесного лежания, пребывания в посттемпературной эйфории, обещавшее переоткрытие всех смыслов и воскрешение всех замыслов.
После крика продавщицы «Авоську, авоську-то забыла!» Алексей, не выпуская из вида стертые в кровь пятки, отдав тетке свертки и прижав нагревшуюся сметану и теплый еще хлеб к животу, дернулся и рывками побежал за тем проснувшимся внутри ощущением накрывающего с головой божественного озноба, растопленного в гортани солнечного маслянистого света, который сменяется лунным торжественным онемением, предрассветным тяжелым восторгом и невесомым, незаметным сном.
Прождав у ларька двадцать минут и вконец взмокнув, тетка лукаво переглянулась с продавщицей кваса и, устало отфыркиваясь, побрела домой в обнимку со свертками из серой оберточной бумаги.
Алексею казалось, что письма ей он писал с самого детства, когда и писать еще не мог. Вставал утром, начинал играть с котом и писал. Мать его, совсем маленького, кормила вареной перловкой, а он писал. Засыпал вечером под перетреск буржуйки и писал. Оля, Оленька, Олюсечка, Люсеныш. Счастье мое, беда моя, как ты там, не знаю где? Жизнь моя, смерть моя, встретимся ли мы с тобой когда-нибудь? Не умею говорить с тобой, но говорю. Не умею любить тебя, но люблю. Не умею слышать тебя, но слышу.
Они поженились на первых зимних каникулах в середине января 1937 года. В день их знакомства летом 1936-го Алексей пришел домой поздно. Тетка, так и не дождавшись его и оставив на столе вареную картошку в маленькой алюминиевой кастрюле, сонно посмотрела в сторону хлопнувшей двери, пригляделась к ходикам на стене, но поскольку светать еще не начало и видно было плохо, махнула рукой, облегченно зевнула и вернулась в свой сон. Алексей толком так и не смог заснуть ни сегодня, ни завтра. В доме стояла духота, звонко и противно жужжали недобитые с вечера голодные комары, которых тетка старалась отпугнуть запахом «Тройного одеколона», чем делала воздух еще более спертым. Алексей ворочался, отбивался от настырных комарих, которым не терпелось продлить свой бесконечный род, и уходил в какое-то полубредовое состояние на грани сна и бодрствования, где становилось возможным то, чего так настойчиво требовала его мужская природа. Она, конечно, требовала уже давно, года три как, но если раньше это желание больше походило на теоретическую дисциплину, где можно в несколько действий решить ставшую со временем простой и привычной задачу, облегченно заснуть, а утром спокойно стереть все написанное за ночь и освободить место для следующих записей, то теперь началась работа в полях – у его желания появился объект.