Боковым зрением Ильмар увидел его, когда указательный палец вот-вот должен был взвести ударник. Он отделился от осыпающейся ошметками серой краски чердачной стены и медленно пошел вперед. Еще четверть секунды назад Ильмар думал, что это его собственная тень. Так и не выстрелив, он выпустил «маузер» и резко обернулся. Это был советский солдат. Совсем молодой, моложе Ильмара. Выпачканные землей сапоги, штаны галифе с грязными разводами, рваная гимнастерка зелено-коричневого цвета со стоячим воротником и желтовато-золочеными пуговицами. Слева на груди под пробитой пулями тканью два кровавых пятна. Затянутые мутной белой пленкой остановившиеся мертвые глаза. Но идет прямо на него. Синие губы плотно сжаты, углы подергиваются и нерешительно ползут вверх. Ильмар заводит руку назад, нащупывает «маузер». Давай, не подведи! Курок, затвор, выстрел. Пуля ударяется обо что-то твердое и рикошетит Ильмару в левое подреберье. Больно, трудно дышать. Хорошо, пусть мертвый, но не бронзовый же он. Не падать! Курок, затвор, выстрел, удар. Вторая пуля входит повыше первой. «Маузер» падает на пол. Не стрелок ты больше, Ильмар. Дышать уже не получается. Откуда-то врываются странные русские слова: «Всякое дыхание да хвалит Господа… Смертию смерть поправ…» Почему он не останавливается? Нет, нет, тибла, уходи. Не надо на меня падать. Видишь, я уже такой же, как и ты, раненый, та…
Ильмар лежит на грязном чердачном полу. Мутные глаза заволокло белесым страхом. Рот широко раскрыт. Туда попадают дождевые капли, отделяющиеся от простреливающих израненную крышу потоков.
Мне дождь приносит разлуку. Так уже случилось восемь лет назад. Ночью я приехала от мужчины. Засыпала под грозу с ливнем и не знала, что делать с подступающим со всех сторон счастьем. Не надо было ничего делать. Обошлось. Вот и сейчас он льет, а я уже знаю – не надо ничего делать. Обойдется.
Алексей идет под дождем и думает о том, что, если улица Соола наполнится водой, соль растворится и унесет страх и ненависть. И не будет больше ни тибла, ни СС, ни оторванных рук, ни едкого дыма от сжигания человеческих тел. Какая же это все-таки святая роскошь – помнить в себе ребенка. В одном он прав: вода приносит ему счастье. Может, и мне тоже приносит, только я этого еще не поняла.
Маленький облезлый плюшевый немецкий медведь, как стойкий бронзовый рыцарь, до сих пор сидит на нашем подзеркальнике. О войне дед вспоминать не любил, поэтому моя история имеет равные шансы быть правдоподобной и не очень. Но я хочу сказать искреннее, большое, невероятное спасибо всем воевавшим на немецкой стороне солдатам, которые по каким-то зависящим или не зависящим от них причинам не смогли или не захотели выстрелить в гвардии старшего сержанта Двоеглазова Леонида, не смогли или не захотели взять его в плен, сладострастно запытать и зверски удушить в газовой камере или хладнокровно пристрелить в каком-нибудь леске или овраге. Они фанатично служили бредовой, бессовестной и бесчеловечной идее, или просто выполняли чьи-то приказы, или заблуждались. Но судить их я не буду, это уже сделали за меня. Сегодня мне достаточно того, что их оружие не сработало и я ношу в себе память о моем деде, которого – я точно знаю – заменить было бы некем.
Фотография пятая
«19 августа 1988 года.
Блеск! Вот это характер! Сегодня сидим за столом, ужинаем и ведем беседу – я, мама, Лена и Надюшка. Мне через час уезжать в командировку. Беседа мирная, ленивая. И вдруг Лена вскользь, не вдумавшись, нечаянно позволяет реплику в отношении Люды. Этого никогда раньше не было, поэтому бессистемность поступка осталась без внимания, как говорится – пропустили мимо ушей.
И вдруг Надя, неожиданно замолчавшая, разрыдалась. И заговорила – сказала, что Лена взрослая, и ей все можно, что маму нельзя обижать, что варенья они действительно не наварили, потому что маме некогда покупать сахар, что если еще раз что-нибудь подобное о маме скажет, то она, Надя, ее поколотит. Вот так.
Елена дернулась. Настя засобиралась к бабе Оле.
Конфликт, к счастью, разрешился, все остались довольны, но и все запомнили – формируется неслабый человечек».
На самом деле я пообещала Лене выбить зубы, и она ткнула мне под нос злой крепкий кулак, отчего мой мозг еще точнее зафиксировал момент. На, обожрись своего варенья.
Тетки у меня две: мамина сестра и папина. Два сарацина, лишенные намека на джентльменство, два бойца за сумрачные идеи-перевертыши, выпускающие своих драконов на пастбище семейного терпения, два темных воинствующих ангела, расчехляющих ядоточивые языки.