Владлен Викторович впился пальцами в костыль как в спасательный круг и сбивчивой скороговоркой начал оправдываться:
– А мне здесь все хорошо, все нравится, ничего такого, если один, я давно уж один живу. Что из того, что один? Ты, Света, зачем им дала ногу мне отрезать? Ты бы лучше подумала, как я теперь на очко это деревянное хожу, вот это да. А то я одноногий куда? Но все равно здесь лучше, здесь уж я привык. А в город нет, не поеду. Вы там, как муравьишки, друг на друге топчитесь. Здесь уж закопайте, все равно мне недолго осталось. Зачем возить-то туда-обратно?
Света отмахнулась:
– Опять за свое, даже обсуждать не хочу. Где старый чемодан клетчатый?
Владлен Викторович примял топорщащуюся на колене, залоснившуюся от долгой носки темно-синюю брючную ткань и выложил на стол последний козырь:
– Без Барсика не поеду.
От Топчихи до основной трассы на Барнаул доехали быстро. Повернули и немного погодя встали в пробке, Юрин навигатор показывал ДТП. Закрытый в старой темно-коричневой корзине с откидной крышкой Барсик – крышку крест-накрест перевязали найденной в сарае бечевкой – орал и рывками пытался приподнять переплетенные между собой прутья могучей рыжей головой, просовывая в образовавшуюся щель нос. Света то смотрела на забитую машинами дорогу, то, громко цокая языком, оглядывалась на заднее сиденье и буравила корзину нехорошим взглядом.
– Интересно, он всю дорогу так будет?
Юра едва заметно улыбался, Владлен Викторович смотрел в окно и головы не поворачивал. Конечно, всю дорогу. Взяли свободного кота, в тесноту такую засунули, будешь тут горланить. Владлен Викторович повел рукой и как бы между прочим вытер щеку. Вон Чистюнька, за ней Зимино, а там уж и Чистюньлаг. Сейчас нет его, конечно, даже развалины порастащили, давно в тех краях не был, а так заезжали, и ходил он туда, когда еще на двух ногах стоял. А ведь все детство там и провел. Он сам родом-то не отсюда, а вырасти довелось тут, пуще здешней свеклы пер, здесь и в землю сойти бы, да пока никак. Батька его Виктор Скуратович, сосланный за ведро картошки (он ее бульбой называл и все говорил, что за белорусскую снова сесть готов), с корнем выдерган был из Больших Чучевичей и вместе с семьей послан Сталиным треклятым алтайскую землю буряком засаживать. Да так тут и засел, а потом и глубже свеклы ушел, светлая ему память. Им-то, детям, ничего, для них больше приключение, пока голод по дороге рот свой не раззявил и в одиннадцатом бараке Осип Мандельштам всего за полпайки и кусковой сахар не начал предлагать прочесть «Мы живем, под собою не чуя страны». Но и тогда обошлось, все трое выжили (это уж потом во время санобработки Мандельштам упал на пол и спустя сутки умер в лагерной больнице, один брат Владлена Викторовича по пьяни сгорел, а другого на заводе зашибло), а вот матери с отцом досталось от Йоськи-сапожника – всего лишил, на новом-то месте жизнь лагерно-поселенческая, пока обжились, освоились, сколько здоровья ушло. В кремлевском зале музыка играет, благоухают ландыш и жасмин, а за столом свободу пропивает пахан Советов Йоська Гуталин! Йоська – голова песья, пасть волчья, брюхо вохровское. Увидал бы мертвого его сейчас, застрелил.
Владлен Викторович отвернулся от своего окна, посмотрел между передних кресел на забитую машинами, кое-где уже тронутую белым трассу, похлопал по корзине, в которой томился охрипший от неизвестности кот, шепнул: «Ты не быкуй, не быкуй, куда едем, туда приедем».
Семен Петрович услышал, как в замке поворачивается ключ, и затаился. Вчера приходил Юра – очень на мать похож, стал вежливый, ехидный, чужой, – сказал, что делать нечего, придется уплотнять. И слово ведь какое подобрал! Он ему что, кулак-антисоветчина? Семен Петрович повозмущался, конечно, замахнулся даже, рукой по воздуху посвистел, да только зря ноздри раздувал. А правильно, зачем инвалида спрашивать? Поставил перед фактом, и будет с него, все равно ведь полулежачий, обойдется одной комнатой.
В прихожей зажгли свет, послышалась возня, приглушенный разговор, похожий на писк резинового колеса по линолеуму звук, два раза что-то как будто бы упало, потом открытая дверь немного покачнулась, и в комнату, мягко и уверенно переступая грязно-рыжими лапами, вошел большой кот с прищуренными, как у китайца, глазами. Семен Петрович вжался в подушку. Он чувствовал, как тяжело смотрит на него Юра, не может ему мать забыть, но не настолько уж он злодей, чтобы не заслужить обычного сыновнего уважения. Семен Петрович забарахтался рукой по одеялу и уже почти дотянулся пальцами до пола, чтобы нашарить тапок и кинуть им в кота. Кот расценил движение Семена Петровича по-своему, подошел и поймал полубеспомощную свисающую с кровати руку, как поймал бы мышь или толстого шумного шмеля. Семен Петрович дернулся, а потом хрипло и надрывно завыл.