– Ты хочешь знать, девственница я или нет?
Жанна пристально смотрит на Злату, Злата машет рукой:
– Меньше всего волнует, честно. Если между нами что-то случится, это ни на что не повлияет.
– Не девственница, но завтрак в постель мне не носили.
– Вот и я тогда не понесу, нечего тебя баловать. Расслабься, тебе еще всё принесут. Тебе лет-то сколько? Двадцать два?
– Двадцать пять.
– А выглядишь на двадцать два. Не волнуйся, это тоже ни на что не повлияет. Со мной вообще в этом смысле легко. Если хочу, я уже ни на что не смотрю.
– А если не хочешь?
– А если не хочу, то я об этом даже не разговариваю. Любишь танцевать?
Жанна мотает головой, но Злата уже стоит с вытянутой ладонью кверху рукой:
– Со мной, за компанию.
Жанне кажется, что ее тело подобралось и истончилось, при этом время замедлилось, а звуки стали отчетливей. Невесомые ягодицы плавно отрываются от стула, легкие звенящие колени пружинят и наконец разгибаются, Злата делает шаг назад, потом еще один. Ее ладонь как будто течет по Жанниной пояснице, оставляя после себя горячий след. Вторая, такая же горячая, ложится между лопаток, немного больше заходя на левую. Жанна слышит свой голос:
– А руки куда?
– Куда хочешь.
Жанна крадется руками до Златиных плеч, чувствует ее дыхание совсем близко на щеке – как в электричке, только ближе. Жанне нравится, как слаженно они двигаются, как будто под музыку, только музыки сейчас нет, музыка внутри. И она всё громче и громче.
Волосы у Златы светло-русые с рыжим, на концах немного кольцами. Жанна ловит носом запах Златиных волос, наклоняется вперед, чтобы было слышней, и натыкается на ее губы.
«Папа, никого важнее ее в моей постели не было. Может быть потому, что в моей постели вообще было немного людей. И не только в постели. Она, сама того не зная, первая читает мои письма к тебе, потому что теперь находится в каждом из них, растворившись в буквах и словах, слившись с ними, как сливается с кофе добавленное в него молоко, изменив консистенцию и цвет.
Мне было десять лет, и это были мои первые самостоятельные пирожки, с неудачным разбиванием яиц и подгоревшей корочкой, которые я мечтала испечь для тебя. Мама пришла с работы, я насыпала ей в чашку растворимых кофейных гранул, залила кипятком до половины, добавила молока и поставила перед ней тарелку с кривобокими подгорелышами. Мама отпила из чашки и с кокетливой улыбкой взяла самый нерумяный пирожок. Думаю, что ты бы, наоборот, выбрал самый подгоревший. Яичную скорлупу она даже не заметила, потому что после первого же надкуса, почти не скривившись, потянула изо рта мой волос, который всей своей неуемной длиной – коса до попы – въелся в тесто. Мама доела и сказала, чтобы в следующий раз я надевала косыночку.
Если бы Злата испекла мне такие пирожки, я бы тоже съела.
P. S. Надеюсь, тебе кто-нибудь иногда что-нибудь печет».
Жанна, нам не надо больше встречаться. Я ничего не могу тебе дать. Я застряла в незавершенных отношениях с Лилей, у нас ничего не получится. Обманывать тебя я не хочу. Будь счастлива.
Год прошел кое-как, потом еще один и еще. Жанна располнела, слетала в Италию, прошла два курса психотерапии, записалась в фитнес-клуб и, сильно напившись, переспала с одноклассником. Очередной март принес с собой усталое небо, грязный дырчатый снег и тянущее внутреннее напряжение.
«Папа, ты, наверное, тоже не любишь весну? Весной очень легко умереть. Хотя нет, умереть можно всегда. И ничего после себя не оставить. Но после тебя, конечно, останемся мы, твои невидимые дети, примороженные твоим равнодушием потомки, затерявшиеся в теплых материнских утробах, оплодотворенные твоим биоматериалом яйцеклетки. Раздарил сперму, разбросал себя по чужим влагалищам, и не с кем теперь весну встретить. Вот и пропадай там один, дурак старый».
Жанна перевернула страницу. Стихов она никогда не писала, но ведь и дуриан не все пробовали. У каждого свое начало.