Злата никогда не удаляла номера телефонов своих бывших женщин. Они писали ей сообщения, звонили по ночам, Ева как-то даже продежурила около подъезда почти двое суток. Она всегда была шибанутой, но зато какой был секс. Злате нравилось, что они помнили. Да и она сама тоже помнила, хотя встречаться ни с одной из них сейчас бы не стала. Зачем, если всё, что могли, они друг другу уже дали. Ну, или так казалось. А телефоны пусть будут. Как напоминание или как предупреждение, неважно.
Завибрировал Ватсап. Злата сохранила изменения в Excel-таблице – надо еще запросить данные в бухгалтерии – и нажала на белую трубку в диалоговом окне на зеленом фоне. Господи, нет, нет, пожалуйста, нет. Показалось, что очертания предметов стали вызывающе четкими, как на картинах Николая Рериха. Злата встала и уперлась взглядом в синий офисный ковролин. Что она знает-то об этом обо всем? Тоже мне, Марина Цветаева. Увези да увези, саму бы кто увез. А ведь оно болело тогда, долго болело, перекатывалось и вздрагивало неприкаянными кусками мяса, и Злата помнила, и ждала звонка или эсэмэски, и сама чуть не позвонила. И даже сквозь Лилю помнила, а сквозь Лилю она никого никогда не помнила, всех сразу забывала. Ну что вот она сейчас пишет? Про мотоцикл какой-то придумала. «Если бы стены могли говорить 2», что ли, посмотрела? Старье, но хороший фильм. Правильно все тогда было, правильно. Да, взяла, потому что хотела. Но так ведь девочка Жанна и не сопротивлялась. Хотя ладно, что уж, при желании любую можно на один раз, если постараться, даже и согласия не надо. Ну или почти любую. Оно не больно-то и хотелось всех подряд, столько их было, господи, устала от них не знаю как. Да, взяла, а потом вытолкнула, потому что честная. Не любила? Любила. Только испугалась. Мужики ведь боятся, что приручат, окрутят, вот и она испугалась. Лиля не окрутит, Лиля своей свободой не поступится, но и на чужую рта не раскроет. А здесь девочка эта, сразу влюбилась. И ведь не хотела, решила тогда, что не надо. Как же, не хотела, еще как хотела, так хотела, что и домой притащила, и всё, всё. А теперь что? Сволочь? Получается, что сволочь. Еще и Лиле потом рассказывала, Лиле она про всех своих баб рассказывала, смеялась. Не умеет ведь ничего, ребенок, зато не спала тогда всю ночь, за грудь ладошкой детской, припухлой, как оладушек, держалась, в спину целовала. Даже Лилька глаза опустила, говорит: «А я бы тоже такое хотела». Хотела бы она. А то не было у тебя такого никогда. И детей твоих никто не воспитывал, и денег тебе никто не давал, и ночами я с тобой не лежала, дыхание твое не слушала, в шею тебе не тыкалась, да ладно в шею.
Злата скривилась, как от горького, прикрыла глаза рукой, вдохнула, шумно вытолкнула ртом воздух и взяла смартфон.
Жанна вспомнила, как ей вдруг стало страшно и холодно тогда, три года назад, как будто сзади к ней подошла Снежная королева и шепнула в обожженное морозом ухо: «Она ничего не сможет тебе дать, потому что я этого не хочу. Будь счастлива». И осталась стоять там, за спиной. И только сегодня Жанна наконец обернулась.
– Привет.
– Привет.
– На тебя вдохновение нашло, я смотрю.
– Мне кажется, так понятнее. Или, может быть, нет.
– Да, понятнее.
– Я хочу с тобой встретиться.
– Самое время.
– Я что, так плохо трахаюсь?
– А ты встретиться со мной только из-за этого решила спустя три года?
– Но ты ведь сама.
– Я пыталась быть честной.
– Как Лиля?
– Как вирус, все время ищет новую жертву.
– А находит тебя.
– Уже нет. Похоже, я почти выработала иммунитет.
– Я бы попробовала еще раз. Если ты одна.
– А если не одна?
– Не знаю. Ты, наверное, не захочешь.
– А ты? Ты захочешь?
– Я – да.
– Зайчик, я тебя просрала.
– А я тебя – нет.
Они говорят еще долго, и воздух в Жанниной комнате становится влажным, обволакивающим и по-летнему зазывным. Мотоцикл едет по пьяному горному серпантину, тропическое солнце заглядывает Жанне в глаза, и Жанна впервые за три года легко, по-детски улыбается, оставляя за спиной тихую зудящую истерику. Впереди виднеются деревья, опирающиеся на высокие бамбуковые палки так же, как Жанна опирается на голос Златы. Жанна паркует мотоцикл на обочине дороги, заходит поглубже в дуриановую чащу, и вопреки законам природы, морали и логики ветки у нее на глазах начинают покрываться гроздьями белых соцветий, чтобы уже утром опасть и уступить место самому неприличному, самому опасному, самому непредсказуемому и самому нежному из рожденных матерью-землей плодов.