Я никогда не пробовала дуриан и ни разу не ездила на мотоцикле. Именно поэтому своим героиням я оставила право на себя и на собственный побег. Мой побег от тебя, папа, равноценен побегу от себя, потому что я – твоя дочь, я выросла из твоего корня и тоже знаю, что такое страсть, ревность и отчаяние. В этом тексте я намеренно поменяла направление движения, потому что после твоей смерти я давно уже бегу не от тебя, я бегу к тебе, широко раскрыв руки. И хотя я знаю, что бежать так я буду еще долго, я верю, что когда-нибудь, опять пробежав насквозь свой садистический май, в самом его конце, в преддверии своего лета, я найду то, чего мне так не хватало. И тогда, наверное, впившаяся в мамину ладонь шестилетка в синем пальто и сорокалетняя женщина с отцовским дневником наперевес замкнут круг. И возможно, движение наконец прекратится.
Фотография седьмая
Что такое текст, если не лингвистический квадрат Пифагора, литературная натальная карта, звуко-буквенная психоматрица, которую автор выгружает из себя обрывками и ошметками, обрубками и остатками? Вот и я выверяю и пишу, посмотри на меня, плюсую и пишу; и на меня посмотри, умножаю и пишу; и меня не забудь, вычитаю и пишу; ну и про меня уж тогда что-нибудь. Жизнию жизнь пробудив, жизнию жизнь поймав, жизнию жизнь перевернув, жизнию жизнь записав.
«5 июня 1983 года.
Людмила Прокопьевна умерла в ночь на третье июня. Положили в зале, закрыли от Надьки стулом. А она как чувствовала, только проснулась – и сразу в зал: кто там, где старая бабушка. Объяснили, что старая бабушка болеет, положили ее в зал. Надюшка опять свое – пустите, я принесу ей водичку или покормлю. Срочно пришлось собирать ее и отправлять на Гору к деду Саше, бабе Наде».
Когда моя тетка, мамина старшая сестра, грозный сарацин и бытовой анархист, была маленькой, она по всхлипу калитки определяла вошедшего во двор. У моей прабабушки калитка открывалась и закрывалась почти бесшумно. Рассматриваю фотографии – а ее фотографии я всегда именно рассматривала – красивая гимназистка с не по возрасту серьезным лицом, доверчивая и растерянная невеста в отделанном вятским кружевом белом платье (здесь они с моим прадедом ещё на что-то надеются), молодая мама с уставшими глазами, начинающая актриса, наконец нащупавшая в себе то самое, жена-изменница с молодым любовником, который на десять лет старше и с которым она проживет до 1937 года, а потом его арестуют по пятьдесят восьмой и тихо расстреляют в безымянном барнаульском овраге, а ее с восемнадцатилетней дочерью выгонят из дома, не разобравшись, что все имущество записано на нее. Позже вернут (многим не возвращали, а им вернут), но полгода надо где-то жить. Думаете, хотелось кому-то пускать к себе жену политического? Мой прадед был мудрым человеком и дал ей развод (если не люб больше, то хоть убей ты ее), а в 1937-м звал обратно, но она не пошла. Эти полгода потом отзовутся в ее теле онкологией и шизофренией, и смешная полоумная старуха с одной грудью будет заигрывать с молодыми санитарами. На зеленый лужок в тесный кружок мальчики пришли.
Я, четырехлетняя, сижу на большом кованом сундуке в ее комнате. Меня она узнаёт. Помоги! Это надо спрятать! И мы «прячем» под стол мятые носовые платки и рваную бумагу. Видишь того на шкафу? С утра сидит, гнала, не уходит. Ну что ты там? Иди уж тогда сюда.
Вот так и нас сумасбродное время спрячет в свои бездонные карманы, а потом пороется в них вечно юными пальцами, вытащит из пыльного угла и спросит: «Ну что ты там? Видишь того на фотографии?» Не вижу и не хочу видеть, не могу видеть, как она «кормит» нос размоченным в воде хлебным мякишем и прячет ложку в желтый с облупившимися краями ночной горшок. Но отвести глаза не получается. В чужой старости, как в двойном посвящении, всегда трется о шершавую кирпичную стену твоя собственная тень. И я вглядываюсь в беззубый бессильный рот, провал в области груди с левой стороны, уродливый старушечий платок, застиранный ветхий халатик. Я не отворачиваюсь, потому что знаю, что с фотографии далекого 1913 года на меня все равно когда-нибудь снова, глаза в глаза, посмотрит красивая, не по годам серьезная гимназистка. Говорят, что я чуть-чуть, совсем немного, но похожа на нее.
Переправляемся через громкую горную реку, название которой я все время забываю. Лодку прячем в кустах и начинаем подниматься. Я сильно отстаю, меня решено оставить, начальник экспедиции говорит, что со мной лучше в горы не ходить, переводить будем вечером, а пока язык жестов. Я с завистью смотрю в затылок последнему из резво подпрыгивающих на подъеме мужчин. Я тяжелая и медленная, как спрятанная в кустах лодка, которую мне одной никогда не поставить на воду. Реку вброд мне тоже не перейти, поэтому жду до вечера.