– Миленький, ты никак другую любушку себе нашел?
Он почувствовал, как ощетинились волосы по всему телу, как гулко и тяжело забилось сердце, как внутренней утробной судорогой свело дыхание. Он словно подглядывал за собой в щель между двумя деревяшками: резко обернулся, зашарил глазами по пустой темноте. Голос Вассы снова рассек тишину у него за правым плечом:
– Иди домой, миленький. Всякий дом хозяином держится.
Не оборачиваясь, он спросил:
– А хозяйка моя как же? Придет ли?
Вместо ответа в ладонь его ткнулось что-то теплое, неповоротливое, гладкое. Он поднес трясущуюся руку ближе к глазам и пошарил пальцами по испачканной в помете белой поверхности. Это было куриное яйцо.
Он долго стоял посреди улицы, прислушиваясь к звукам, и не мог обернуться. Наконец, насмелился, пробежал глазами пустую дорогу и опять уперся взглядом в поворот. До реки он добирался долго, как во сне. Поднимал ногу для того, чтобы сделать шаг, и нога отчего-то зависала в воздухе, не желая опускаться на землю. Плутал по нездешним безмолвным закоулкам, запутываясь в своей тоске, как в вате. Когда он, не помня себя, вышел к реке, яйцо в его руке зашевелилось.
Васса вылупилась перед ним из плотной речной немоты, хлестнула незнакомой осклизлой наготой, оглушила свистящим птичьим дыханием:
– Что тебе нужно?
Он смотрел на нее мертвыми от ужаса и усталости глазами, невольно сжал кулаки; преждевременно хрустнула готовая к радости рождения скорлупа, мокрой тряпицей повис на его пальцах удушенный непроклюнувшийся цыпленок.
Мне сказали, папа, что если бы ты лег в больницу в сентябре и начал лечение, каналы, соединяющие печень со всем организмом, еще смогли бы пропускать через себя лекарство, и химиотерапия, возможно, помогла. Или ты действительно не понимал, что перед тобой в полный рост стоит гепатоцеллюлярная карцинома? Жил с ней и надеялся, что все будет как в добром святочном рассказе, где озабоченная лаборантка с длинными пушистыми ресницами и ногтями цвета спелой вишни вдруг перепутала анализы, и тебе вот-вот позвонят и скажут, что ты здоров. Ты всегда любил позднюю весну, когда стряхнувшая с себя остатки зимней отжившей скорлупы земля расправляет замерзшие онемевшие поры, примеривается к летнему теплу, примеряет на себя другую, полную жарких обещаний жизнь. Ты и сам был плоть от плоти этой майской свежей сини, этого гимна восходящему лету, этой вечной священной оттепели. И каждый май в мою ладонь, как в лунку на поле для игры в гольф, кто-то с упорством одержимого закатывает сырое теплое яйцо воспоминаний. Играй мяч, как он лег. Играй на поле, как оно есть. Если ни то ни другое невозможно – поступай по справедливости. Ты учил меня выдержке, папа, но это не моя чашка чая. Мой майский шар всегда попадает в древко флага, и я объявляю проигрыш лунки, удивляясь тому, как легко продавливается прочная на первый взгляд оболочка моего самообладания.
Там, где стояла Васса, сверкнула короткая молния, и на берег выбралась птица, похожая на диковинную громадную орлицу с длинным острым клювом. Птица запричитала, а потом клюнула лежащий на земле камень, и он разлетелся обжигающими осколками-иглами. Васса-птица подошла к мужу, выпятила шею, застонала, въелась когтистой лапой в землю, обсыпала его суглинком и речной галькой. Он попятился, споткнулся о поваленный сучковатый ствол старого дерева, приложился затылком о холодный валун, через боль увидел, как нежить, которая, казалось, никогда не была его ладонькой, его огневой разлаской, наваливается своей гибельной тенью, заслоняя и без того уже едва различимую для него луну. Вдруг справа от себя, на уровне глаз он увидел какой-то светящийся уголек. Не думая, протянул к нему руку. Уголек оказался запыленным хлебным мякишем, освященным куском праздничного кулича с сушеной клюквой, который скорее всего обронили дети. Сначала он потянул кулич в рот, хоть причаститься перед смертным мороком. Но оседлавшая его нежить, как зоркий кладбищенский голубь, прилетевший на крошки поминального печенья, повинуясь птичьему инстинкту, выхватила неожиданное угощение и, прокатив по клюву, отправила в пищевод. Потом она вдруг нахохлилась, стала утробно подвывать и взмахивать остроперыми крыльями, царапая ему руки и разрывая одежду. Когда она заныла и заухала близко к лицу, он почувствовал сладковато-гнилостный запах скотобойни. Нежить нависла, покачалась и, разомкнув его губы стальным клювом, полезла в рот. Сквозь оглушающую слабость и душащее безволие он чувствовал, как стальной щипец все глубже погружается в темноту его зева, обездвиживая сопротивляющийся язык. Вдруг птица как будто погладила его, провела пуховой частью одного из больших перьев по исцарапанной руке, и ему почудилось, что это Васса, прежняя и вечная. Он попытался что-то шепнуть, обхватил сталь ее губ своими губами и, вернув поцелуй, обеспамятел.