— Ой, как здорово! — хлопаю я в ладоши и бегу в спальню, чтобы разложить все принадлежности и как следует ими полюбоваться.
Но долго любоваться моими сокровищами мне не пришлось. В комнату вошла мама и сказала:
— Юрочка, к тебе гость пришёл и тоже подарок. Принёс, да ещё какой подарок!
Я опрометью бросился в кабинет, где находилась ёлка.
Посреди комнаты стоял Пётр Иванович. Его окру-: жили все гости и что-то с интересом рассматривали.
— А, сынок! С праздником поздравляю! — приветствовал он меня. — Вот тебе подарочек принёс.
Окружавшие слегка раздвинулись, и я увидел в руках Петра Ивановича небольшую клетку, а в ней что-то серое, пушистое.
— Белка! — изумился я. — Откуда? У вас ведь не было.
— Не моя. Сам для тебя выпросил. У товарища выпросил, — говорил Пётр Иванович, передавая мне клетку со зверьком. — Она ручная, совсем ручная. По комнате бегает и сама в клетку заходит, И загонять не нужно.
Я не знал, как и благодарить за такой подарок. Хотел тут же выпустить белку из клетки, но Пётр Иванович сказал, что не нужно. Пусть денёк-другой оглядится в новом месте, попривыкнет, да и до ёлки её допускать нельзя, украшения может сбросить, побить, попортить.
— Вот нам отличный объект для фотографии, — сказал Михалыч. — С него мы и начнём наши съёмки живой природы.
Я взял клетку с белкой, понёс в спальню. И Петра Ивановича потащил с собой, чтобы показать свой фотографический аппарат и все принадлежности.
Пётр Иванович сказал, что это замечательная вещь и очень нам нужная.
— Мы теперь, сынок, всех наших пташек переснимаем. Весной выпустим каких на волю — они улетят, а карточки их на память останутся.
Мы с Петром Ивановичем уселись на диванчик.
На столе перед нами лежали все мои сокровища: и аппарат, и принадлежности для проявления, и клетка с белкой.
Я приоткрыл дверцу клетки, просунул туда руку, угостил зверька кедровыми орешками.
Белка сейчас же уселась рядом, начала брать с ладони орешек за орешком и тут же ловко их разгрызала.
Наевшись, она встряхнулась и принялась умывать мордочку передними лапками. Потом она обнюхала мою пустую ладонь и вдруг стала вылизывать её своим влажным крохотным язычком.
— Это она благодарит меня за угощение, — обрадовался я.
— Нет, сынок, — покачал головой Пётр Иванович. — Ты, верно, в руке конфетку держал, вот она сладкое и учуяла. Страсть какая сластёна!
Я сейчас же сбегал в столовую и принёс белке конфету.
Зверёк взял её в передние лапки и с аппетитом съел.
Затем белочка напилась воды из поилки и, видимо вполне довольная угощением, улеглась, свернувшись клубочком, в уголке клетки. А сверху накрылась, как одеялом, своим большим пушистым хвостом.
В этот вечер я лёг спать очень поздно. Раздеваясь и укладываясь в постель, я всё поглядывал на клетку, в которой мирно спал мой новый четвероногий приятель.
— Спокойной ночи, белочка! — сказал я и нырнул под одеяло.
ФОТОГРАФИЯ ТВОРИТ ЧУДЕСА
Я никогда раньше даже не мог себе представить, что заниматься фотографией так интересно. Думал, наведёшь аппарат на то, что хочешь снять, щёлкнешь — и всё готово, получится фотокарточка. Ну, а как она получается, как проявляют, закрепляют, печатают, — обо всём этом я имел очень слабое представление.
И вот мы с Михалычем на следующий же день приступили к фотографированию.
Правда, тут сразу возникло затруднение. Возникло оно в связи с тем, что в комнатах не хватило света.
Оказалось, что снять можно далеко не всё, что видишь глазами. Кажется, в любой комнате очень светло и всё хорошо видно, а вот для пластинки света не хватает. Пришлось нашу деятельность перенести в основном на улицу. Вот тут дело сразу пошло на лад. Но с кого же начать фотосъёмку? Конечно, с мамы.
Мама надела свою домашнюю, невыходную шубку, тёплый платок на голову, взяла ведро с куриным кормом и вышла во двор. Её сейчас же со всех сторон обступили куры. Сценка получилась очень живая.
Мы с Михалычем приступили к съёмке. Собственно, снимал Михалыч, а я ему ассистировал.
Закрепили в снегу треножник, привинтили аппарат, стали наводить по матовому стеклу на фокус.
Дело это совсем не лёгкое: то мама получается в фокусе чётко, ясно, но все куры мутно, будто в дыму, то куры отчётливо, зато мама словно в тумане. А то вовсе либо мама, либо куры не умещаются на стекле.
Михалыч сердится:
— Собери ты их поближе к себе! Не могу же я сразу весь двор крупным планом взять. Мама покорно зовёт:
— Цып, цып, цып! — и сыплет на снег куриное угощение.
Куры собираются в кучу, хлопочут, клюют, одна перед другой стараются.
Но Михалыч опять недоволен:
— Нет композиции в кадре. Какая-то толчея, куриные крылья, хвосты… и твои ноги. Ты присядь на снег.
Мама садится. Куры в полном восторге. Они бросаются в ведро, лезут прямо в него. Петух взлетает маме на колени.
— Чудесно! — восторгается Михалыч. — Вот так и сидите. Я сейчас кассету вставлю.
Но петух, видно, сниматься не хочет. Он соскакивает с маминых колен и лезет головой в ведро.
— Ну неужели же вы и минуты спокойно не можете посидеть?! — негодует Михалыч, — Я же просил!
— Кого ты просил? Петуха просил? — отвечает мама. — Да разве он может понять?
— Когда тебе нужно, отлично всё понимает, — ворчит Михалыч, — по часу у тебя на голове сидит. А конечно, если я прошу…
Он не успевает договорить, Петух взлетает маме на плечо.
— Хорошо! Держи, держи его! — умоляет Михалыч. — Минутку вот так подержи!
Мама в переполохе хватает петуха за хвост. Петух вырывается, летит прочь, оставляя в маминой руке часть своего хвоста.
— А ну тебя, с твоей фотографией! — возмущается мама. — Весь хвост петуху из-за тебя выдернула. — Она решительно встаёт, забирает ведро и отправляется домой.
— Ну как, получилось что-нибудь? — с надеждой и сомнением спрашиваю я.
— Кажется, получилось, — кивает головой Михалыч. — Щёлкнул как раз, когда она его за хвост ухватила. Отличный снимок должен получиться. А теперь пошли. Давай займёмся более мирными сюжетами.
Мы прошлись по двору, вышли на улицу, сфотографировали наш дом, потом сарай, сад, усыпанный снегом.
Вернулись опять во двор и тут неожиданно столкнулись с тёткой Дарьей. Она выносила мусорное ведро.
— Давай я тебя сниму, — предложил ей Михалыч.
— Да ну уж, зачем меня-то снимать? — нерешительно ответила она. — Кому я нужна-то, старая, страшная?
— Как кому? — возразил Михалыч. — В деревню своим карточку пошлёшь и себе на память оставишь.
— А то и верно! — вдруг оживилась тетка Дарья. — И вправду сними. В деревню пошлю. Вот дивиться-то будут.
Михалыч приладил аппарат. И тетка Дарья вытянулась перед ним, будто солдат на часах. Вытянулась и замерла, словно окаменела.
— Да ты лицо повеселей сделай, — посоветовал ей Михалыч. — И стань повольнее. А то точно аршин проглотила.
Но тётка Дарья не шевельнулась.
— Снимай, снимай! — сурово ответила она каким-то напряжённым, замогильным голосом. — Уж раз взялся, действуй, не томи.
Михалыч пожал плечами и снял.
— Всё? — с замиранием спросила тётка Дарья.
— Всё, — ответил Михалыч.
— Ну, спасибо тебе. — И тётка Дарья, захватив мусорное ведро, рысью побежала в кухню. На ходу она обернулась и ещё раз крикнула: — Спасибо тебе!
Мы с Михалычем тоже остались очень довольны, довольны тем, что совершенно нежданно-негаданно смягчили сердце нашего всегдашнего «врага» и притеснителя.
— Теперь она шёлковая будет! — подмигнул мне Михалыч. — Напечатаем её получше, сразу приручим. Погляди, как ещё подлаживаться к нам начнёт. Теперь она навеки наш верный союзник.