— Это нужно посмотреть...
— Посмо́трите, — заверил Пригожин. — У нас тут что ни ночь, то и боевая тревога.
Ждать, однако, ночи мне не пришлось.
К вечеру небо затянуло, посыпал небольшой снег, но ветер с залива не давал облакам скапливаться и то в одном, то в другом месте разрывал мглистую пелену, и в просветы проглядывали зеленоватые звезды.
Как раз в такую погоду немцы чаще всего и посылали свои самолеты бомбить Ленинград.
А неделю тому назад, рассказывал Пригожин, точно в такой же поздний вечер, маскируясь среди облаков, прорвался через линию фронта «юнкерс‑87» и просто для острастки сбросил в расположение наших войск на переднем крае железную бочку, и она летела с большой высоты с таким воем и грохотом, словно это сам черт спускался с небес в преисподнюю. Правда, фашистам эта психическая атака обошлась дорого. Только самолет вынырнул из-за облака и лег на обратный курс, прожектористы тут же осветили его, и он стал виден как на ладони. Первым же залпом зенитчики поразили цель, и стервятник, вспыхнув, развалился на куски.
Командир роты приказал вызвать на дежурство Борейко и Никонова. Как только старшина Качалов, среднего роста, приземистый, с пышными, как у гвардейца, усами, сообщил об этом слухачам, они мигом натянули свои кирзовые сапоги, надели полушубки, шапки-ушанки и, выскочив из землянки, ухватились за протянутый провод и побежали на огневую позицию, где под защитной маскировочной сеткой (может быть, в свое время ее и связал у себя дома Борейко) стоял звукоулавливатель с двумя парами труб-рупоров, несколько похожих на граммофонные. Борейко занял сиденье повыше — по углу места, а Никонов пониже — по азимуту. Сняв свои шанки-ушанки и надев кожаные шлемы, закрывавшие почти все лицо, слухачи откинулись на спинку сидения и, упираясь затылком в обтянутые гладкой кожей подголовники, принялись крутить маховички, отчего медленно и настороженно стали поворачиваться рупоры.
В воздухе было полно различных звуков, создававших один сплошной шум, к нему время от времени примешивались то отдаленная пулеметная дробь, то свист снаряда или густой шлепающий разрыв мины. Хотя рупоры все это в несколько раз усиливали, создавая еще большие помехи, Борейко и Никонов, прослушивая воздух, выключали их, если так можно выразиться, из своего поля слуха, сосредоточив все свое внимание на одном: а вдруг среди всего этого свиста, гула и грохота возникнет характерный звук вражеского самолета.
Такой поиск в воздухе длился по многу часов подряд, а то и всю ночь, и все это время надо было поворачивать рупоры и держать в одном положении голову. От напряжения начинало страшно ломить в висках, а шейные позвонки, казалось, вот-вот хрустнут. Требовалось невероятное усилие воли, собранность, выдержка, чтобы вслушиваться в высоту и в даль, где в любую минуту мог возникнуть подозрительный звук.
В штабе армии уже говорили, что с приходом слепых слухачей на звуковые установки вражеские цели в воздухе засекались на дальности в двадцать пять — тридцать километров и на высоте шесть и даже семь, чего практически не было, скажем, месяц тому назад.
Вот откуда, подумал я, слова полкового комиссара: «А ведь наши слепые слухачи показали себя с самой лучшей стороны...»
Был уже второй час ночи, небо совсем очистилось от облаков и над горизонтом поднялась луна. Сказочно ярко засверкал свежий снег в Зеленом Бору — и даль распахнулась. Но слухачи ничего этого не видели, их вечная беспросветная ночь продолжалась и при звездах, и при луне, и днем, каким бы ясным он ни был...
Гитлеровцам, понятно, в голову не могло прийти, что с некоторых пор «юнкерсы», которые они посылают бомбить Ленинград, засекаются еще далеко за линией фронта слепыми слухачами. А если бы они каким-нибудь чудом узнали об этом, ни за что бы не поверили или сочли это за признак отчаяния или бессилия русских.
Удивительно, как слепые слухачи ориентировались во времени. Когда Борейко спросил своего товарища:
— Должно быть, уже половина третьего?
Никонов подтвердил:
— Около этого, Федорович!
— Мороз вроде крепчает, Артемьич?
— Дерет, брат, ничего не скажешь!
Так они перебрасывались короткими, незначительными фразами, ни на миг, однако, не отвлекаясь от прямого дела, медленно поворачивали маховички, настораживали рупоры то в одной, то в другой плоскости, и среди шума, который здесь почти никогда не умолкал, фиксировали даже самый слабый, едва, казалось, уловимый звук.